Готическое общество: морфология кошмара

Следствием такой социальной организации становится испарение политики как формы существования публичного пространства и полная подмена ее личными отношениями между главарями: начальниками отраслей промышленности, предприятий, ректорами вузов. Нищета публичной политики, безлюдность публичного пространства — поскольку все значимые политические решения, которые пока еще санкционируются публичными жестами, разного рода «коллективными органами», сообщениями в «прирученных» средствах массовой информации, достигаются в результате личного компромисса глав кланов — таково ее другое очевидное следствие.

Понятие традиции абсолютно неприменимо к готическому обществу поскольку все его практики носят сугубо индивидуалистический характер, что означает отсутствие у этих практик общих черт и социальных функций. Отказ от традиции и отрицание традиции, как и культуры в целом, опирается на способ выдвижения — «близость к телу», отсутствие обязательных компетенций для занятия лидирующей позиции, случайность обстоятельств, ведущих «наверх». Случайность как категория, отрицающая идею как «законности», так и «честной конкуренции», выступает важным принципом организации готического общества.

В результате постсоветское общество постепенно превращается в сообщество. Это слово не было популярно в разговорном русском еще 5—б лет назад. «Сообщество», дословно обозначающее, что в него входят сообщники, готовые считаться друг с другом, но больше ни с кем, обозначает среду «криминальных авторитетов». Казалось бы, что это говорит об обществе в целом? Но ведь сообществом называет себя также сообщество бизнесменов. И современные российские интеллектуалы тоже именуют свой круг, академическую среду, сообществом. В чем значение этой языковой замены? В том, что мы наблюдаем распад самой идеи общества, которое раньше, по крайней мере, пытались мыслить как единое целое. Теперь общество рассыпалось на ряд закрытых сообществ, существующих по своим собственным правилам, непроходимой стеной отделяющих отдельные сообщества от окружающего мира. Что является его моделью — банда или «клуб»? «Я бы мог провести этот разговор в гейском клубе “Шанс”, или в ресторане ЦДЛ, или в забегаловке рядом с каким-нибудь заводом. Не важно. Главное, чтобы там сложился именно узкий, замкнутый коллектив. В той или иной мере изолированный от общества. Не “Макдоналдс”, не шикарный ресторан, а явный или скрытый клуб. Знаешь почему? Это мы. Модель нашего дозора» — такова точка зрения на проблему шефа «Ночного Дозора»[187]. Оборотной стороной распада общества на сообщества становится представление, согласно которому то, что происходит за стенами моего сообщества, никак меня лично не касается и касаться не может.

В такой социальной организации нет места для чувства гражданской ответственности. Несмотря на то что гражданское общество отсутствовало на протяжении всех долгих лет советской власти, в 1980-х — начале 1990-х годов казалось, что реальных препятствий для его формирования нет — напротив, перспективы его развития в России рисовались вполне оптимистическими. Но чувство гражданской ответственности оказалось невостребованным, ненужным, было подавлено в начале 90-х, когда российские граждане не сочли себя ответственными даже за свою собственную историю. Распад недоношенного российского гражданского общества мы ощущаем на себе каждый день — узнав о случае, когда средь бела дня прохожий вступается за жертву хулиганов, мы изумляемся его поступку. Ибо общество больше не является гарантом ни наших прав, ни наших гражданских свобод.

Оборотная сторона этого процесса — очевидная бесперспективность призывов к привычным формам гражданского и политического протеста — демонстрациям, массовым движениям и т.д., потому что «массы» и «граждане» больше не являются субъектами политического действия.