Готика

Шелли поднялся с четверенек, встав во весь рост. Встал Первопредок. Тот — Гермес, создатель письменности.

Панцирь туч испустил странный низкий громовой рокот, скорее похожий на паузу для вдоха, чем на громовой раскат. Тело Шелли купалось в свете. Оно само теперь было Свет. Светящаяся белая кожа делала видимым каждый скрывающийся под ней мускул сильных мышц. Он засветился, как ангел Блейка на фоне грозовых рассерженных небес. Он был Метатрон, Рузиэль, Забкиель, Задкиель, Самюэль, Михаэль, Анаэль, Рафаэль, Габриэль…

— Электричество! — его негромкий крик был едва слышен за раскатами грома. — «Основополагающая сила Вселенной»! Акаша индусов! Вот ответ! Разве вы не видите?

Он вытянул руки, словно купаясь в сиянии. Дождь обливал его теплыми струями, подчеркивая его стройное тело. Теперь он был частью конгрегации небесных сил, связью между Демиургом и Аватарой, Венерой и Луной, частицей невыразимой геометрии макрокосмоса.

Я представила круг вокруг него, мир. Треугольник, вписанный в него — пифагорейская тетрадка. Далее кабалистическую пентаграмму. Теперь я чувствовала, что его кровь стучит пульсом Вселенной. Он был фигурой из космоса, из вакуума. Неужели все-все-таки неопределенность Материя прима?

Вот что означает Тьма! Тьма и Свет. Дионис и Аполлон, в одном.

— Жизнь, — кричал Шелли. — Жизнь!

Он вскинул руку над головой, протянув ее по направлению к темному центру туч. Мускулы руки были напряжены. Указательный палец направлен вверх. Палец Адама, взывающего к Иегове, или перст Иеговы, обращающегося к Адаму. Больше всего жаждущего прикосновения к Тайному. Мольба об откровении. Оноприходит к каждому смертному со Светом или… с Тьмой.

Когда сверкнула молния, я закрыла глаза.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

И предрассудок о том, что венок Бога сделан из молний, существовал со времен древних греков до открытия Бенджамина Франклина. В сельской местности до сих пор верят, что молния не ударяет дважды в одно и то же место и что спящего человека молния не убивает. Существует некоторая ассоциация между человеческим сознанием — нашим состоянием ума и необузданными силами природы. То, что буря воздействует на нашу психику, подтверждается тезисом о том, что во время грозы воздух наводняется частицами, которые взаимодействуют с химическими элементами нашего тела. Некоторые психиатры, практикующие в лечебницах, сетуют, что электрические бури вызывают припадки у определенных типов больных, делая тех совершенно неконтролируемыми, наделяя их сверхчеловеческой силой. Другие, возможно более просвещенные в науке, используют электрические методы как лечение для нервных расстройств. Так, возможно, что гроза, насыщенная молниями над Диодати в ту ночь была гальваническим лечением Бога от сумасшествия, происходящего на вилле.

Мы убедили Шелли спуститься с крыши и вернулись в столовую, которая к этому времени уже была убрана слугами по заведенному с незапамятных времен порядку. Шелли оделся перед вновь разожженным огнем и встал на коврике на колени, глядя в пламя камина. В то время как Байрон, сидящий на табуретке позади него, вытирал полотенцем ему голову.

— В Оксфорде я был совершенно поглощен этим предметом, — выдавил из себя Шелли.

Скорость его гиперчувствительного ума обгоняла способность говорить.

— Боже, мой ум просто кипел этими идеями! Помнишь теорию Волнея в «Руинах империи»? Является ли человек центром экзистенции?

Из дальнего угла комнаты доносились звуки фрагмента пьесы Скарлатти. Подле пианино на высоком стульчике сидел доктор Полидори и заводил играющего андроида большим ключом, вставленным в спину куклы. Парик Марии Антуанетты, украшавший голову андроида, дрожал в унисон с мягкими движениями ее рук и пальцев.

— Научное увлечение проблемой бессмертия я разделял с отцом Мэри. Мышление Годвина завораживало меня, я был адептом, сырьем новой и увлекательной секты. Бывало мы разговаривали по утрам об астрологии, сочинениях Реймонда Лулли, о розенкрейцерах и иллюминации — они защищали революцию, разрушения религиозного порядка ради науки…

Я перебирала одну из странных египетских колод, которую Клер и я использовали для постройки карточного домика. Он походил на башню, освещенную молнией.

— В Итоне, — продолжал Шелли, погружаясь дальше в воспоминания, — я, помнится, уходил с головой в Корнелия Агриппу. Мои комнаты были забиты порошками и кислотами, колбами с ртутью, порохом. Я украл гальваническую машину. Сам изготовил воздушный насос. В то время как один мой глаз читал тома геометрической философии, другой наблюдал уксус в солнечный микроскоп. Я не пропускал ни одной лекции Бернети по анатомии. Я жаждал знания. Запахи и ароматы, исходившие из моего окна, и жужжание гальванометра…

— Сегодня небеса — твой гальванометр, — сказал Байрон.

Наш карточный домик упал.

— Однажды ночью… — Шелли хихикнул. Он проглотил большую порцию опия из стакана.