Готовность номер один

Вдруг неожиданно кто-то начинает подозрительно сопеть. Чаще других этим грешит наш оружейник Александр Бордюжа — не по годам грузный человек с широким мясистым лицом. Между собой мы зовем его Сан Санычем или дядюшкой Саней. Его хоть совсем в теплую комнату не пускай после мороза. Сейчас же заземлится. И не может, бедняга, без храпа.

Наш старшина в таких случаях тотчас оглядывает всех строго и тихо, чтобы не разбудить уснувшего, предупреждает:

— Встают только те, кто спит. И громко кричит:

— Гр-руппа, встать!

Задремавшие испуганно вскакивают с мест, таращат сонные глаза.

Все, конечно, смеются.

Туз берет провинившихся на заметку. Вечером, когда все уснут, им придется убирать помещение и мыть полы.

На сегодняшних занятиях старшины нет, и это спасает солдата.

Дядюшку Саню пришлось толкать в бок. Инженер качает головой.

— Надо держать себя в руках, — говорит он мягко, словно извиняется. — Иначе будет очень трудно.

Это, конечно, правильно. Теперь армия стала совершенно иной.

Ныне каждому школьнику известно, что по небу не летают самолеты-этажерки из фанеры и полотна…

Два часа дня — конец занятий. В оставшееся до обеда время солдаты толкутся возле турника и брусьев в центральном проходе казармы. Здесь верховодит Скороход. С виду он, между прочим, не очень складный: низковатый, скуластый, с непропорционально длинными руками. Но стоит ему сбросить рубашку, и невольно залюбуешься его крепким мускулистым телом. У него развернутые плечи и грудь, как колокол. Ударь в нее — и она зазвенит.

Раздевшись по пояс, Скороход показывает, как делать «склепку». Это у него здорово получается. Секунда — и на перекладине. Будто ванька-встанька. А я лишь недавно научился ноги задирать на турник.

— У тебя не брюшной пресс, а овсяный кисель, — говорит Скороход, хлопая меня по животу. — Но дело поправимое. Элементарно. Только нужно не щадить себя.

Не щадить себя — это любимое выражение командира отделения.

По требованию Скорохода я опять сажусь на пол и откидываюсь на спину, а потом снова занимаю первоначальное положение. И так несколько раз, пока не появляется резь в животе. Скороход в это время держит меня за ноги, вцепившись пальцами в икры. Наверно, в капкане я чувствовал бы себя лучше, чем в его руках. Не руки, а клещи у ефрейтора Скорохода.

— Даже кинематографично, — смеется, глядя на меня, солдат Герман Мотыль, — хотя и несколько дистрофично. — Он сидит на кровати в полосатых трусах, сложив по-турецки ноги, и заклеивает письма, водя языком по клапанам конвертов. Мотыль чуть ли не ежедневно посылает их десятками в разные концы Союза. И все девушкам, чьи фотокарточки разложил на кровати, точно карточный пасьянс.

— Занятная коллекция, — говорит Герману Бордюжа, забираясь на брусья и подмигивая стоящим возле ребятам. — Наверно, ограбил заводскую Доску почета — на память о сослуживцах, а? В точку попал?

Герману вряд ли нравятся слова Сан Саныча, но он умеет это скрыть.

— В точку, — говорит Мотыль, все так же улыбаясь. Только глаза свои светлые чуть сузил, точно прицеливается. — Хочешь, с одной из них познакомлю?

— С которой это? — Брусья под тяжестью Бордюжи так прогибаются, что, кажется, вот-вот лопнут.

— Выбирай любую. Вот хотя бы… — Мотыль встает с кровати и тычет в нос Сан Санычу фотографию девушки с прической бабетта. — Законная женщина.

— Нет уж, уволь, дорогуша. Не хочу, чтобы моя жинка тебе глаза выцарапала, — гогочет Сан Саныч. — Она у меня начинена ревностью, как патрон порохом. Кому будешь нужен кривой, а?

И все тоже смеются над Бордюжей, над тем, как он способен гоготать (а ведь говорит он самым настоящим дискантом), когда это, в общем-то, и не особенно к месту и не смешно даже.

Я смотрю на высокого, стройного Германа, вечно пританцовывающего на месте, с засунутыми в карманы руками, на фотографии его знакомых и завидую ему. Он уже поработал культурником в доме отдыха, фоторепортером в заводской многотиражке, снимался в массовках кино. Завидую его умению легко заводить знакомства. Наверно, слишком откровенно завидую, потому что Мотыль говорит:

— Я вот нашему Ван Клиберну дам ее адресок. Авось разыграет роман по нотам…

Мотыль зовет меня Ван Клиберном за то, что я умею играть на пианино. Он даже считает, что я и внешне похож на знаменитого пианиста.

— Чего тушуешься, — смеется Мотыль. — Или не нравится эта деваха? Подберу другую.

Нет, девушка мне нравится. Только зачем он называет ее так? Да и что писать? Не прибегать же к помощи нашего Шмырина, который за конфеты или пряники из солдатского буфета помогает ребятам составлять послания знакомым девчатам и заочницам, портреты которых солдаты выуживают из газет и журналов. Он пишет и прозой и стихами. Последние он называет ассонансами — красивым и непонятным словом.

И вообще, в стихах Шмырина, которые он сочиняет по заказу солдат, много неясного, но это-то и нравится. Можно пустить пыль в глаза девчатам. Знай, мол, наших.

— Записывай, — говорит Мотыль. — Москва, проспект Мира, дом 124…

Краснея до кончиков волос, я записываю адрес и подхожу поближе, чтобы лучше рассмотреть «законную женщину».