Готовность номер один

— Была, — она опять усмехнулась, на этот раз с милой застенчивостью. Опустила глаза.

— А мы тоже хотим попариться, — продолжал я молоть бог знает что.

— Ну что же, — теперь она уже засмеялась, — желаю легкого пара.

— Тр-ретья, заходи по одному, не толпиться! — послышался басовитый голос Тузова.

Сердце екнуло. Оставались последние секунды.

— Лера!

— Что? — она чуть наклонила голову.

— Мне хотелось бы с вами встретиться!

— Почему же вы не приходили?

Вот вопрос, на который не так-то легко ответить. Ведь не скажешь же ей, что мне все эти два месяца и семь дней не давали увольнения.

— Я был страшно занят, Лера, честное комсомольское. Но я очень хотел прийти.

— Понимаю.

Нет, она не понимала, об этом я догадался по тому, как она сказала свое «понимаю», приподняв бровь.

— Артамонов! — окликнул стоявший у входа старшина. — Закругляйтесь.

Лера подала руку:

— Ну, до свидания тогда.

— Лера!

— Что? — И она опять чуть наклонила голову.

— Лера!

Она улыбнулась как-то по-особенному мягко, так улыбалась только моя мама:

— Приходите, Витя, когда будете меньше заняты. Ладно? Я буду ждать.

— Обязательно!

Но с тех пор я так и не сумел выбраться в город. И вот теперь Шмырин говорит мне: «Твоя Калерия тоже приедет». Как часто я думал о ней и на аэродроме, и в казарме, и даже на посту во время несения караульной службы, мысленно повторяя эти ее слова: «Я буду ждать». Как хотелось увидеться с ней! Какие удивительные картины рисовало мое воображение, когда я оставался один на один со своими мыслями! «Твоя Калерия тоже приедет», «твоя Калерия тоже приедет», — гулко стучит сердце.

— Какая она моя, — небрежно говорю Шмырину.

— Будет тебе, Артамонов, — усмехается он. — Ты меня не проведешь. Я ведь людей насквозь вижу. Чего засветился, словно промытое стеклышко? Ну ничего, ничего. Все побеждает любовь, как говорили древние, покоримся и мы любви. В общем, осталось три дня… Готовься.

«Три дня», «три дня» — будто это вторит сердце.

Страница восемнадцатая

Дома — я имею в виду гражданскую жизнь — День Советской Армии отмечался в нашей семье скромно и тихо. За ужином, когда вечернее небо разукрашивалось взрывами салюта, папа, а за компанию с ним и тетя Нюша выпивали по стопочке водки. Боевые сто грамм, как говорил отец, — сначала за тех, кто лег костьми на поле брани; а потом за тех, кто охраняет наш мирный труд.

Отец говорил прочувствованным голосом, что в нем в такие минуты просыпается старый полковой конь, что ему хочется бить копытами землю.

Мама доставала из заветного места загодя приготовленный подарок для папы — запонки, галстук, авторучку.

— Это тебе, Митенька, от нас всех за твои боевые дела.

Отец весь как-то преображался, начинал вспоминать товарищей, с которыми воевал и которых уже не было в живых. Вспоминал и тех, кто выжил, сетовал на то, что не взял в свое время их адресов, и вот теперь даже не знает, где его однополчане.

Потом мы пили чай с тортом и смотрели телевизор. Я любил такие вечера. Ведь в обычные дни папа, как правило, работал, писал какой-нибудь рассказ для журнала или статью.

— Существует болезнь — ностальгия, — как-то за чаем сказал отец. — Это тоска по родине. Думается, те, кто отдал много лет службе, испытывают в этот день острые приступы тоски по армии.

В полку к годовщине Советской Армии мы начинаем готовиться чуть ли не за месяц. Берем повышенные обязательства. Каждому хочется добиться хороших показателей в учебно-боевой подготовке, выйти победителем в соревновании. Участники самодеятельности готовят к празднику большой концерт. От желающих участвовать в нем нет отбоя. Даже Скороход, у которого, по его собственному выражению, «хриплый голос», попросился в хоровой кружок. Саникидзе никому не отказывает. Его не пугает, что концерт из-за перегруженности программы может затянуться. Ведь перед зрителями будут выступать их товарищи. А это всегда интересно и нисколько не надоедает.

На сегодняшнюю репетицию пришла и Зина. Она в темном платье, зеленой лентой перевязаны ее огненные волосы. В ушах серьги в виде Эйфелевой башни. На туго обтянутой груди тонкая цепочка с медальончиком, на запястьях браслеты. Приветливо кивает всем и с улыбкой приближается ко мне. Я смотрю на Зину. Кажется, она взволнована, держится до предела напряженно, потому что хочет казаться независимой перед Мотылем. А в глазах у нее — тоска зеленая. Дело в том, что Мотыля не привлекают ее браслеты и серьги. Он даже не подошел к ней. Мне очень жалко Зину. Мы начинаем разучивать одну из песенок. Зина поет:

Ты скажи — расскажи, разве в нем твоя отрада,
Или, может, тебе стало холодно одной…

У Зины низкий грудной голос — контральтовый, так говорят музыканты. Он переливается и вибрирует:

Все пройдет, все пройдет,
Знай, что, поздно или рано,
Станет сном, дивным сном этот вечер голубой…