Готтленд

— Мы еще выносили вещи, — рассказывает пани Принцова, — а они уже долбили отверстия в стенах, чтобы заложить взрывчатку. Не успели мы свернуть за угол, как дом взлетел в воздух.

Заняв такую позицию по отношению к режиму, «Пластиковые» сразу стали антагонистами Швейка.

Псих заявлял в самиздате, что адепты официальной культуры — преступники: «Играть Баха для туристов из ФРГ и не протестовать против того, что “Пластиковым” запрещено исполнять “Запор”, — преступление. Ставить Шекспира, когда запрещено ставить пьесы Гавела, — преступление».

Их судили за тунеядство.

Они отстаивали свое право петь то, что им хочется.

Прокурор рекомендовал не стричь их и не брить и в таком неприглядном виде — как врагов общества — показать по телевидению. На второй день процесса потрясенный до глубины души Вацлав Гавел вышел из зала суда; он даже думать не мог ни о чем другом. В Малой Стране[34] ему встретился один известный чешский режиссер, который поинтересовался, откуда он возвращается. «С процесса над андеграундом», — ответил Гавел. Режиссер спросил, связано ли это с наркотиками. Гавел попытался объяснить ему суть происходящего. Режиссер покивал и спросил: «А что еще нового?» «Может, я несправедлив к нему, — написал по прошествии лет президент, — но тогда я внезапно остро почувствовал, что такой тип людей принадлежит миру, с которым я никогда больше не хочу иметь ничего общего».

Однако: «В различных общественных кругах сразу поняли, что ограничение свободы этих людей ограничивает свободу всех нас», — сказал впоследствии Гавел.

Отважная публика из числа интеллигенции, приходившая на слушания дела «Пластиковых», была предтечей Хартии-77. Отвергнутые системой, лишенные возможности развития и даже права пользования библиотеками, интеллектуалы создали оппозиционное сообщество. Сначала, в декабре 1976-го и январе 1977 года, Хартию подписали двести сорок два человека, а впоследствии в общей сложности — почти две тысячи.

Хартия-77 была манифестом. Она защищала людей, лишенных коммунистами работы и вынужденных заниматься унижающим их достоинство трудом.

Она была доказательством силы слабых.

Авторы текста Хартии назвали вещи своими именами — тысячи граждан, у которых отняли право работать по специальности, объявили «жертвами апартеида». «Сотням тысяч граждан отказано в свободе от страха, ибо они вынуждены жить, постоянно опасаясь, что, если выскажут собственное мнение, то потеряют возможность найти работу».

На протяжении всех этих лет каждые несколько дней они посылали в чехословацкие и зарубежные государственные учреждения письма, протесты и петиции. В 1978 году их силами был организован Комитет по защите несправедливо преследуемых (VONS).

Первыми глашатаями Хартии-77, которые представляли ее широкой общественности и гарантировали неподдельность текстов, публиковавшихся от ее имени, были философ Ян Паточка, Вацлав Гавел и профессор Иржи Гаек (во времена «Пражской весны» — министр иностранных дел).

Марта тоже была глашатаем Хартии-77. Гавел стал крестным отцом Каченки.

Она знала, что ребенок важнее всего и что она должна обеспечить дочери нормальную жизнь. В начале восьмидесятых Марта вернулась из деревни в Прагу. «Совершенно неожиданно для себя я нашла хорошую работу», — говорит она. Место референта в департаменте строительства города Праги. На десять лет. Мама продала кое-какие семейные реликвии, брат присылал какие-то деньги из Канады, куда уехал в 1968 году.

У дома все время дежурили две машины с людьми. Узнать, где живут известные деятели оппозиции, было проще простого — у их домов всегда были припаркованы два автомобиля. В Праге поговаривали, что профессор Гаек каждое утро бегает в парке между деревьями, где машине уже никак не проехать. Тогда спецслужбы запретили профессору делать зарядку на свежем воздухе.

Марта, выходя из дома, всегда брала с собой зубную щетку и пасту — на случай, если придется провести ночь в отделении.

— Меня часто задерживали около двух часов дня, потому что в три Каченка выходила с уроков, а школу закрывали. «О! Как раз сейчас у вашей дочурки заканчиваются уроки», — потирал руки довольный гэбист. Иногда специально держали до шести вечера, и бедная учительница три часа ходила с ребенком вокруг школы.

У Марты блестят глаза.

— Боже! — говорит она. — Я всегда приходила за дочкой позже всех. Из-за этого чуть не свихнулась. Когда нервы окончательно сдавали, я говорила Гавелу: «Скажи им! Скажи, что я уже давно не подписываю никаких протестов. Скажи, чтобы меня оставили в покое».

Она затягивается уже восемнадцатой за сегодняшний день сигаретой.

— Вы знаете мою песню «Жизнь — это мужчина»?

Вондрачкову и Нецкаржа уже тридцать лет укоряют: они выступали, когда их подруга была лишена возможности петь.

Гелена: «Люди возмущались, что мы работаем. А вы подумайте: мне было восемнадцать лет, Вашеку двадцать три, а Марте двадцать семь, и она уже была замужем. Не могла же я в возрасте восемнадцати лет сесть на паперть и просить милостыню. Я так мечтала о карьере певицы!»