Говардс-Энд

— Нет, лучше обратите внимание на ту часть, когда кажется, что с гоблинами покончили, а они возвращаются, — прошептала Хелен, и тут зазвучала музыка — один гоблин тихонько шел, пересекая вселенную из конца в конец. За ним следовали другие. Они ни на кого не нападали, но именно это делало их в глазах Хелен особенно страшными. Гоблины лишь отмечали про себя мимоходом, что в мире нет ни сверкающего великолепия, ни героизма. После интерлюдии с танцующими слонами гоблины вернулись и сделали такое же наблюдение во второй раз. Хелен было нечего им возразить, ибо сейчас она чувствовала то же самое и видела, как рушатся надежные стены юности. Ужас и пустота! Гоблины были правы.

Ее брат поднял палец: звучал пассаж, подводящий к барабану.

Ибо Бетховен — словно дело зашло слишком далеко — схватил гоблинов и заставил выполнять его волю. Он появился сам. Бетховен слегка подтолкнул этих чудищ, и они стали двигаться в мажорной тональности, а не в минорной, как раньше, а потом дунул — и гоблины рассеялись! Вспышки сверкающего великолепия, боги и полубоги, сражающиеся огромными мечами, яркие краски и запахи, разлетевшиеся по полю боя, великолепная победа, великолепная смерть! О, что за картина развернулась перед девушкой, и она даже протянула вперед руки в перчатках, как будто хотела ее потрогать. Любая судьба здесь казалась титанической, любое противостояние — желанным: и победителю, и побежденному равно будут рукоплескать ангелы далеких звезд.

А гоблины — были ли они вообще? Может, это всего лишь фантомы трусости и неверия? Может, их рассеет один здоровый человеческий порыв? Люди, подобные Уилкоксам или президенту Рузвельту, скажут, что да. Но Бетховену виднее. Гоблины-то были. Они могли вернуться — и они вернулись. Словно сверкающее великолепие жизни выкипело и перелилось через край, став пеной и паром. В его распаде слышалась страшная, зловещая нота, и гоблин с еще большей злобой тихо прошествовал по вселенной из конца в конец. Ужас и пустота! Ужас и пустота! Даже пламенеющие бастионы мира и те могут пасть!

Однако Бетховен все же решил сочинить счастливый конец. Он отстроил бастионы. Он вновь дунул, и гоблины вновь рассеялись. Он вернул вспышки сверкающего великолепия, героизма, юности, величия жизни и смерти, и среди мощного грохота сверхчеловеческой радости привел свою Пятую симфонию к завершению. Но гоблины там были. И они могли вернуться. В свое время Бетховен не побоялся сказать об этом, а значит, ему можно верить, когда он говорит и о чем-то другом.

Во время аплодисментов Хелен пробралась к выходу. Ей очень хотелось побыть одной. В музыке для девушки сосредоточилось все, что случилось или могло случиться на ее жизненном пути. Она прочитывала музыку как реальное свидетельство, которым нельзя пренебречь. Ноты обозначали конкретные вещи, и иных смыслов они не имели, как не имела иных смыслов и сама жизнь. Хелен выскочила из здания, медленно пошла по наружной лестнице, вдыхая осенний воздух, и повернула домой.

— Маргарет, — спросила миссис Мант, — Хелен хорошо себя чувствует?

— О да.

— Она всегда уходит в середине концерта, — вставил Тибби.

— Очевидно, ее глубоко тронула музыка, — сказала фрейлейн Мозебах.

— Простите, — вступил в разговор молодой человек, который сидел с Маргарет и уже некоторое время обдумывал свою фразу, — но эта дама нечаянно взяла мой зонтик.

— О Господи! Что вы говорите! Тибби, скорее догони Хелен.

— Если я за ней побегу, то пропущу «Четыре серьезные песни».[7]

— Тибби, душа моя, ты должен ее догнать.

— Это не столь существенно, — сказал молодой человек, хотя в действительности он был весьма обеспокоен утратой зонтика.

— Нет, существенно. Тибби! Тибби!

Встав, Тибби намеренно зацепился за спинки кресел. К тому моменту, когда он поднял свое откидное кресло, нашел шляпу и аккуратно сложил ноты, бежать за Хелен было уже «слишком поздно». Оркестр начал играть «Четыре серьезные песни», и пройти по залу он не мог.

— Моя сестра такая рассеянная, — прошептала Маргарет.

— Вовсе нет, — ответил молодой человек, но голос его прозвучал с ледяной холодностью.

— Если бы вы могли дать мне свой адрес…

— Нет-нет, не нужно.

И молодой человек натянул на колени полы пальто.

«Четыре серьезные песни» прошли для Маргарет почти незамеченными, ибо, несмотря на все свои жалобы и ворчание, Брамс никогда не знал, что значит попасть под подозрение в краже зонтика. Ведь этот глупый молодой человек думает, что она, Хелен и Тибби решили воспользоваться его доверчивостью, и если он даст им свой адрес, то они ворвутся к нему посреди ночи и украдут в придачу еще и трость. Другие дамы просто посмеялись бы, но Маргарет и в самом деле было не по себе, ибо ей приоткрылась жизнь человека с весьма скромным достатком. Доверять другим — роскошь, которую могут себе позволить лишь богачи; беднякам она не по карману. И как только закончилось ворчание Брамса, Маргарет протянула молодому человеку свою визитную карточку со словами:

— Вот наш адрес. Вы можете зайти за зонтиком после концерта, но мне не хотелось бы утруждать вас: ведь это целиком наша вина.