Говорящий ключ

— Ветер переменился, — сказал проводник, набивая трубку табаком. — Учуял, однако... теперь далеко уйдет... Он осмотрелся и добавил: — Пожалуй, здесь и заночевать можно, родничок близко, дрова есть, место подходящее.

Большаков ошибся, сказав, что зверь уйдет далеко. Медведь неожиданно дал о себе знать ночью, когда оба охотника заснули, утомленные дальним переходом. Правда, проводник спал чутко, часто просыпался, поддерживал костер. Воробьев не обладал способностью таежника спать в пол-уха, как говорил Большаков, ничего не слышал. Он проснулся от легкого толчка в бок; его будил проводник.

— Ходит, однако, — шепнул Большаков, поднимая руку вверх, к темнеющему склону сопки.

— Кто ходит, Кирилл Мефодиевич?

— Зверь ходит... Он умолк, прислушиваясь к странному гулу, зародившемуся где-то над ними. Затем вскочил, схватив карабин.

Гул быстро усиливался. Причина гула стала ясной, когда вокруг костра, барабаня о землю, стали падать камни, а невдалеке тяжело шлепнулся целый валун. Большаков мгновенно вскинул карабин. Гулко прогремели два выстрела. Эхо подхватило и умножило их.

— Хитрый, однако, — усмехаясь, молвил проводник, отставляя карабин в сторону.

— Кто хитрый, в кого вы стреляли, Кирилл Мефодиевич? — спросил геолог, подавив легкий испуг, вызванный падением камней.

— Зверь... Ночью пришел назад, смотрит — костер, люди. Дай, думает, их прогоню, взял и толкнул камень. Теперь мы его совсем испугали, убежал, больше не придет. Спи, однако.

Раньше медведей Воробьеву приходилось видеть лишь в зоопарке. Находясь в эвенкийском селе Качанде, он обратил внимание на большое количество медвежьих шкур. Почти в каждом доме шкура заменяла ковер. У многих шкур были зашиты глаза красными нитками и обрезаны уши. Воробьев тогда постеснялся расспросить об этом. Теперь же представлялся удобный случай.

— Кирилл Мефодиевич, почему охотники зашивают глаза у медвежьих шкур и обрезают уши? — спросил он.

— Боятся все же!

— Кто боится?

— Охотники боятся... эвенки. Придет мишкин дух, мстить будет. Я не боюсь, однако, —усмехнулся Большаков. — В ту зиму двух убил.

— Расскажи толком, в чем тут дело? — попросил геолог.

— У эвенков есть такая сказка-поверье, — начал проводник. — Давно, когда тайга была еще больше, а белок водилось столько, сколько сейчас кедровых шишек, жили два брата. Много обитало тогда в тайге разных зверей, олени ходили стадами, и никто их не трогал. От нерпичьих лежбищ чернели берега моря, сивучи не боялись людей, а соболя водилось больше, чем теперь белок. Вот какие времена были.

Большаков встал и уселся поудобнее.

— Братья вместе жили, охотились, зверя били в меру — сколько нужно. В юрте у них всегда кипел котел с мясом, а над костром коптились оленьи языки. Старший брат считался хорошим охотником, а младший был таким лодырем, каких свет никогда не видел, постоянно жаловался: «Почему звери спят всю зиму в берлоге, а мы мерзнем на охоте? Разве мы хуже их и не сумеем сделать себе теплое логово?» «Попытайся, может, и ты проспишь всю зиму», — посмеялся старший брат и ушел в тайгу, чтобы пополнить зимние запасы мяса.