Говорит Ленинград

Он дрался, жил и умирал за жизнь, за живых людей. Он хотел, чтобы они были счастливы. Он не говорит никаких выспренних слов о бессмертии, не претендует на него, но, когда пишет жене: «Будь счастлива, поживи и за меня», он бессмертен. Для него нет смерти. Для него есть только жизнь. И он знает: если он умрет, за него будет жить та, во имя которой он жил, дрался и умер.

Ты чувствуешь или нет, товарищ, какой прекрасный человек, рожденный в дни справедливой войны, встает за строками этого письма?

Вот какие они, лучшие наши комсомольцы, наш сегодняшний комсомол!

Какая честь, товарищ, что ты, и я, и миллионы наших друзей принадлежали и до сих пор душой принадлежим к такой организации, к нашему комсомолу! Какая радость, что живет в нас, живет комсомольская закваска! Какая гордость для всех нас, для всего народа, что есть у нас наш комсомол, славное двадцатипятилетие которого всем сердцем празднуем мы сегодня! И как хорошо получилось, что этот праздник выпал на дни, когда наша армия гонит постылого врага из России!

Мы никогда, никогда, даже в самые черные дни, не сомневались в том, что одолеем врага, что добьемся победы. Сейчас мы уже отчетливо видим ее контуры. Потому-то так торжественно отмечает весь народ, ведущий тяжелейшую битву, праздник своего комсомола, своих юных детей, которые так беззаветно отдают свою молодость достижению этой – уже недалекой – победы.

Будет вечер – тихо и сурово
о военной юности своей
ты расскажешь
комсомольцам новым –
сыновьям и детям сыновей.

С жадностью засмотрятся ребята

на твое солдатское лицо –
так же, как и ты смотрел когда-то
на седых буденновских бойцов.

И с прекрасной завистью, с порывом,

с тем, которым юные живут,
назовут они тебя счастливым,
сотни раз героем назовут…

И, окинув памятью ревнивой

не часы, а весь поток борьбы,
ты ответишь:
 – Да, я был счастливым.
Я героем в молодости был.

Наша молодость была не длинной,

покрывалась ранней сединой.
Нашу молодость рвало на минах,
заливало таллинской волной.

Наша молодость неслась тараном –

сокрушить фашистский самолет.
Чтоб огонь ослабить ураганный,
падала на вражий пулемет.

Прямо сердцем дуло прикрывая,

падала, чтоб Армия прошла…
Страшная, неистовая, злая –
вот какая молодость была.

А любовь – любовь зимою адской,

той зимой, в осаде на Неве,
где невесты наши ленинградские
были не похожи на невест…

Лица их – темней свинцовой пыли…

Руки – тоньше, суше, чем тростник…
Как мы их жалели, как любили,
как, тоскуя, пели мы о них!

Это их сердца неугасимые

нам светили в холоде, во мгле.
Не было невест еще любимее,
не было красивей на земле!

…И под старость, юность вспоминая,

 – Возвратись ко мне, – проговорю, –
возвратись ко мне опять такая,
я такую трижды повторю.

Повторю со всем страданьем нашим,

с той зимою, с тою сединой, –
яростную, горькую, бесстрашную
молодость, крещенную войной.

29 октября 1943

Мой рубеж (Письмо за кольцо)

Я хочу рассказать сегодня о некоторых рубежах, на которых жители Ленинграда ведут свой многодневный и сложный бой с осаждающими их немцами: я хочу рассказать о наших домах и квартирах.

Если когда-то (неужели это было менее двух лет назад?!) выражения «мой угол», «моя квартира», «мой дом – моя крепость» были неразрывно связаны с представлением о чем-то глубоко мирном и уютном, то сейчас эти слова звучат для нас так же, как для каждого солдата слова «окоп», «блиндаж» или «рубеж», и дома наши стали крепостями, и не в переносном, а в самом буквальном и довольно страшном смысле.