Говорите любимым о любви

Офицеры постарше сгрудились вокруг генерала, поближе к буфету. Их жены с завистью косили глаза на бравых лейтенантов, но ни одному из них и в голову не приходило пригласить на танец ну хотя бы вон ту чернявую хохотунью — жену начальника штаба. Экие недогадливые!

Полковник, начальник политотдела, наклонился к генералу, что-то сказал ему. Тот пожал плечами, усмехнулся, покачал головой. Его жена, полная, седеющая дама, вмешалась в разговор. Генерал снова пожал плечами, губы его дрогнули в неприметной, по-домашнему усталой улыбке.

Полковник быстро прошел к оркестру, переговорил с капельмейстером и, вернувшись к буфету, заговорщически подмигнул жене генерала.

Оркестр смолк. Музыканты долго переворачивали ноты, капельмейстер о чем-то шептался с кларнетистом… И вот в зале зазвучала мелодия вальса тех, далеких военных лет, вальса, теперь уже почти забытого, известного молодым разве только по песне, которую так часто, с такой любовью и чувством исполняет Клавдия Шульженко:

Синенький скромный платочек…

Пара за парой вошли в круг. После резкого, суматошного ритма твиста как-то странно было видеть плавные, замедленные движения танцующих. Да и сами танцоры чувствовали себя не очень уверенно. Не в моде нынче вальс!

Никто, кажется, не заметил, как в круг вошел генерал с женой. Только оркестр заиграл как будто тише, задумчивее, бережнее как-то. И пары расступились перед ними, двумя поседевшими людьми. Это их вальс звучал сейчас в зале, это им, уходя с круга, освобождали место лейтенанты с подругами. А круг становился все шире и шире, и все плавнее скользили по паркету будто помолодевшие генерал и его жена, и притихшие вдруг офицеры откровенно любовались ими, и ближе прильнули девушки к своим любимым.

Словно юность отцов и матерей ожила перед ними, словно из детских снов пришла она в этот сверкающий зал, заговорила с ними выстраданными ею словами полузабытой песни о синем платочке.

Вальс звучал, ширился, наполнял сердце щемящей памятью пережитого, давно ушедшего. И чудился лейтенантам и их подругам исхлестанный дождями перрон, уходящий на фронт эшелон и смятый синий платочек в обессилевшей материнской руке.

И виделись им багровые отблески пожаров, осиротевший без отца дом, порушенное хозяйство и истрескавшиеся на ветру материнские руки.

И разрывы снарядов слышались им, и тихие причитания безутешных вдов, и печальный голос диктора, перечисляющий названия оставленных городов…

И радостный грохот салютов оживал в их памяти, и чеканная поступь доблестных полков, вернувшихся с победой, и тысячи материнских платков и косынок над толпами встречающих, заждавшихся, просветлевших от счастья.

Вальс звучал, не умолкая, и не хотелось, чтобы он кончился. Не хотелось этого и генералу. Он сейчас тоже видел себя худеньким, затянутым в портупею младшим лейтенантом, а его жена — молоденькой белокурой санитаркой.

Встретилась юность двух поколений.

Теплое небо глядело в распахнутые окна, звезды светлячками дрожали на тополиных ветках, а дальше, за деревьями, угадывались четкие силуэты ракетных установок.

СУХАРЬ

Беседа наша продолжалась уже более часа, и с каждой минутой росла моя неприязнь к лейтенанту Вербилову. Вчера, при первой встрече, он с видимой неохотой показывал мне планы работы, протоколы комсомольских собраний, сухо, односложно давал пояснения, а сегодня с таким же отсутствующим и, как мне казалось, безразличным видом монотонно перечислял десятки мероприятий, называл фамилии активистов, проценты роста отличников, классных специалистов, спортсменов. Впечатление об организации складывалось отрадное, чувствовалось, что работа здесь налажена крепко и придраться, как говорится, было не к чему.

Но вот сам секретарь — уж очень он мне не понравился.

«И это комсомольский вожак, — думалось мне, — заводила, весельчак, организатор увлекательных дел? Да какой он, к черту, организатор! Чиновник он комсомольский. Сухарь.

И не простой, а казенный».

Блокнот мой уже пестрел множеством цифр, фамилий, а лейтенант все говорил, говорил, говорил…

Между тем ленинская комната, где мы сидели с Вербиловым, постепенно наполнялась людьми. Время близилось к вечеру, на улице накрапывал мелкий дождь, и солдат потянуло в помещение — почитать книгу, посмотреть газету, написать письмо. Двое сержантов склонились над шахматной доской. Худощавый, с озорными глазами ефрейтор принес баян и, усевшись в углу, чуть слышно перебирал лады.

Его окружили любители музыки, заговорили о песнях. Сразу же начался спор. Слышались слова: «джаз», «твист», «мелодия».

А лейтенант по-прежнему монотонно и безучастно твердил цифры, как будто для него это было самой сладчайшей музыкой, будто именно в них, в цифрах и процентах, заключался весь смысл жизни.

Внезапно спор в углу прекратился. Ефрейтор сильнее нажал на лады, в комнате зазвучала нежная, мечтательная мелодия песни «В белых просторах», и кто-то, видимо, не знавший ее начала, запел первый припомнившийся куплет: