Грабители морей

В течение нескольких часов Ингольф предавался безумной ярости. Умереть в двадцать семь лет позорною смертью в качестве сообщника гнусного Надода Красноглазого, умереть смертью простого грабителя — это было ужасно! Как зверь в клетке, метался он по своей тюрьме, в отчаянии ломая руки… Неужели никто не явится к нему на помощь в последний час? Неужели эта ночь будет для него последнею, неужели ему остается жить лишь несколько часов?

— Меня называют капитаном Вельзевулом! — вскричал Ингольф. — Неужели никто не придет ко мне на помощь, и я должен погибнуть…

Он не успел договорить, как в стене раздался глухой стук, словно в ответ на этот зловещий призыв.

Ингольф не был суеверен, но такое странное совпадение подействовало и на него. Возбуждение его разом стихло, уступив место глубокому изумлению. Он остановился, удерживая дыхание, и прислушался — не повторится ли стук.

В замке все давно уже спали. В честь спасителей Розольфского замка было выпито много шампанского и рейнвейна, так что лорда Коллингвуда и его офицеров пришлось унести спать мертвецки пьяных. Ночь стояла торжественная, безмолвная. Снизу до башни, в которой сидел Ингольф, не доносилось ни малейшего шума, а между тем как раз около этого времени совершился побег пиратов из трюма «Ральфа».

Стук не повторялся в течение нескольких минут, и Ингольф уже пришел к заключению, что ему просто послышалось. Продолжая, однако, размышлять об этом, он решил, что во всяком случае, не мог же он до такой степени обмануться. Полубессознательно подошел он к стене и стукнул в нее два раза. Ответа не было. Для чего же ему стучали тогда? Что это значило?.. Он терялся в догадках и приложился ухом к стене. Тут он невольно вздрогнул от головы до ног: за стеною слышались какие-то странные стоны, потом чей-то голос затянул заунывную песню вроде колыбельных песен лопарей и гренландцев. Кто бы это мог петь в старом замке, давно погруженном в глубокий сон?

Не тот ли это незнакомец, который стучал в стену? Но почему же он не отвечает, не отзывается?.. Ингольф принялся стучать в стену изо всех сил. Пение затихло. Наступила опять глубокая тишина. Тщетно узник ломал себе голову, придумывая какое-нибудь объяснение, — ничего придумать не мог.

Вдруг на террасе послышались шаги, в тюремной двери отворилась узенькая форточка, и чей-то голос снаружи окликнул узника:

— Капитан Ингольф!

— Что нужно? — отозвался корсар.

— Я послан к вам с очень неприятным поручением, которое обязан исполнить, как адъютант адмирала.

— Говорите.

— Наступил час вашей казни. Вам остается только десять минут.

— Как! Ночью! — вскричал Ингольф. — Знаете, после этого вы — варвары, дикари…

— Но ведь вы не знаете… — сказал офицер и замялся.

— Какая-нибудь новая гнусность? — спросил Ингольф.

— Сейчас открылось, что все ваши матросы убежали из трюма «Ральфа». Когда это случилось — неизвестно…

— А, теперь я понимаю, — перебил Ингольф. — Ваш адмирал, несмотря на превосходство сил, боится, как бы мои храбрые моряки не освободили меня…

Но битвы ему во всяком случае не избежать: мои моряки — не такие люди, чтобы стали спокойно издали смотреть, как умирает на виселице их капитан.

— К сожалению, я должен вас предупредить, что ваша казнь совершится во внутреннем дворе замка.

— Да ведь уж вы известные подлецы и трусы, я на ваш счет никогда не ошибался.

— Вам можно простить эти слова ввиду предстоящей вам смерти. Мне приказано доставить вам все, что вы пожелаете.

— Вы говорите: мне осталось десять минут. Хорошо. Позвольте же мне попросить вас, чтобы вы избавили меня от своего присутствия и оставили одного.

— Мне остается только повиноваться.

Форточка захлопнулась, и шаги, постепенно удаляясь, затихли на террасе.

— Через десять минут меня повесят! — говорил, оставшись один, Ингольф.

— Повесят! Через десять минут от меня не останется ничего, кроме бренной оболочки! Интересно знать, что после того будет с моим «я», во что оно превратится?..

Такие мысли занимали капитана Вельзевула в последние минуты его жизни. Он был моряк, а жизнь моряка развивает наклонности к отвлеченным размышлениям. Затем Ингольфу вспомнилось его детство, вспомнился его старик отец, с тревогой дожидавшийся в Копенгагене возвращения своего сына, которого ему не суждено было увидать. Матери своей Ингольф не помнил… При мысли об отце сердце молодого человека сжалось от боли, и слезы выступили на его глазах.

Под гнетом ужасной тоски он прошептал:

— Как долго тянутся эти десять минут!

В противоположность слабодушным людям, готовым надеяться до самой последней минуты, Ингольф, убедившись в неизбежности смерти, торопился избавиться от горьких воспоминаний и поскорее обрести вечный покой.

Едва он успел произнести эти слова, как в стене опять послышался стук, и на этот раз гораздо слышнее, чем в первый раз. Ингольф, сидевший на стуле с опущенной головой, вдруг приподнял голову и вскричал печальным и дрожащим голосом:

— Кто бы ты ни был, друг или враг, зачем ты смущаешь мои последние минуты?