Грач - птица весенняя

Стал читать прямо с «Голода», само собой. Отчего не доставить удовольствие господину прокурору?.. Сначала было забавно. Потом стало раздражать. Как смеет этот самый Кнут разводить на розовой водице слова о "как будто" голоде, когда есть на земле настоящий голод, цепкий, держащий за горло, доводящий до людоедства, трупами устилающий целые области! Или еще — невидимый, неслышный, голоса не подающий голод рабочих кварталов, который душит детей и землистыми делает молодые лица!.. О них-молчок! А развести на трехстах страницах роман о тоске буржуазного брюха — это тема? Как можно сметь называть это голодом!..

Малейшее раздражение повышает обмен, стало быть — потерю, и увеличивает количество отравляющих организм выделений. Еще не хватало раздражаться из-за Гамсуна! И без него довольно работы нервам.

В стенку справа, у самого бока, — осторожный чуть слышный, крадущийся стук. Бауман в первый момент на поверил. От голода бывает шум в ушах… Но стук повторился. Условный: по тюремной азбуке. На этот раз Бауман прочитал вполне явственно:

"Кто?"

Имя давно установлено, скрываться нечего. Бауман постучал тем же осторожным, чуть слышным стуком:

"Бауман".

Ответный стук был порывист и быстр. Бауман едва поспевал схватывать шедшие сквозь стену буквы:

"Циглер".

Быть не может! Циглер? Пересадили? сюда, к нему?..

Надо вопрос для проверки-действительно ли он?..

Сразу Бауман не нашелся. А надо уже отвечать…

"Август?"

"Да. Перевели потому, что мест нет. Привезли много новых. Комитет весь арестован. Типография взята. В каждой одиночке — десять".

Долгая пауза. Потом постучал Бауман:

"Я объявил голодовку".

Ответ не замедлил:

"Знаем. Брось, не стоит. Стачка сорвана, ничего не будет".

Бауман поднялся на локти и ударил кулаком-гулко, на весь коридор:

— Сволочь!

Это не Циглер, а подсаженный провокатор. Ответы выдали его с головой: свой так не скажет. Никогда. Тем более — Ленгник. И на Августа отозвался. У Ленгника такой клички не было и нет.

Он вытянулся опять. В стену снова стучали быстрыми, дробными стуками. Бауман не слушал.

Малейшее раздражение повышает обмен.

Закрыть глаза и не думать… Но как не думать, когда нечего читать и нет еды: еда отвлекает тоже. И еще: без еды день в затворе становится совсем сплошным. И тягучим до непереносимости. Дико, в сущности. Ну, что такое, собственно, кипяток, постные полухолодные щи, сырая, к зубам и нёбу липнущая каша… и опять каша, в сумерки уже, когда от темноты светлее покажется неугасимая, под сводчатым потолком, тусклая лампочка? Но все-таки, когда течение дня рассекалось кипятком, щами и кашей, проходить его было легче: мысли перебивались. А теперь день тянется и заставляет думать, думать без перебоев. И еще хуже: прислушиваться к себе. А человеческий организм так уж устроен: если начать прислушиваться при совершенной тишине, как здесь вот, в этом чертовом изоляторе, — и в пустоте почудятся звуки и шорохи. А если к собственному телу прислушаться, обязательно послышится боль. Где-нибудь да заноет.

Бауман сбросил ноги с койки и сел. Баста! Надо переменить режим. Раз нечего читать, некому стучать, от лежания только хуже будет. Движение. Гимнастика: все шестнадцать приемов. Сразу голова посвежеет.

По коридору затопали шаги. Обед. Сейчас откинется фортка и начнется семнадцатое, не предусмотренное, упражнение: принять миску со щами, вылить в парашу, сдать миску; принять миску с кашей, ссыпать в парашу, сдать миску.

Но форточка не откинулась-раскрылась вся дверь. Надзиратель бережно внес две миски сразу, поставил на стол и сказал спокойным голосом:

— Откушайте, господин Бауман.

Бауман протянул руку:

— Давайте.

Семнадцатое упражнение.

Надзиратель сокрушенно покачал головой:

— Напрасно вы так, господин Бауман! Зря себя изводите, смею сказать…

Отошел к порогу, остановился, вздохнул. И голос и вид его были столь необычны, что Бауман спросил настороженно:

— Что с вами такое? Вы нынче какой-то особенный…

Надзиратель вздохнул опять:

— Дела, господин Бауман!

Помолчал и добавил:

— Главное-семья у меня…

Бауман дрогнул от догадки. Он схватил надзирателя цепко за плечо:

— Что в городе? Говори скорей!

Надзиратель испуганным движением высвободил плечо. Он ответил шепотом:

— Неспокойно… В тюрьму к нам роту гренадеров поставили. Такой разговор идет, будто рабочего бунта ждут. Тюрьму брать будут… Если, не дай бог, приключится — вы здесь за меня посвидетельствуйте, господин Бауман. Вы у них человек большой — все говорят. Заступитесь… Мы же служилые, не по своей вине: есть-пить надо… Зла вы от меня не видали, всегда, чем мог… Семья у меня, главное дело…

Бауман прикрыл дверь. Он тоже перешел на шепот.

— Помоги выйти… Резолюция победит-ты это запомни. Не может не победить… Выведи меня-тебе это зачтется. В долгу не останемся.

Надзиратель широко раскрыл рот: перехватило дыхание.

— Господь с вами! Никак это невозможно. На особом вы положении. Со мной-то что будет, ежели вы… Четвертуют!

— Уходи со мной. Принеси одежду. Второй сюртук есть? Или другое что… форменное. Вместе выйдем. Жалеть не будешь, я говорю.