Грач - птица весенняя

Человек сразу ему показался неприятным: грязью, тяжким запахом, космами нечесаных волос. Кличкой он стал еще более неприятным. Но обижать товарища по заключению не годится. Бауман прикрыл неприязненность усмешкой:

— Мне повезло, я вижу. Встречался я с Маратом, Наполеоном, Жоресом, Брутом, Лассалем, Одиссеем, Аяксом и Алешей Поповичем…

"Бланки" перебил, широко раскрыв рот. Рот был безобразный — огромный, как все в этом косматом седом старике: на губах рубцами застыли разрывы, на бледных деснах — ни одного зуба.

— А вы сами кто?

— Сидоров, по паспорту, — продолжал улыбаться Бауман. — Вы по какому делу содержитесь, товарищ?

Старик оглянул Баумана скептически:

— Я же вам русским языком сказал: я-Бланки.

— Кто вы? — спросил Бауман очень серьезно. — Я вас не знаю.

— Не знаете меня?! — возмущенно выкрикнул старик. — Меня знали Маркс и Энгельс. А вы не знаете? Извольте, я вам расскажу… Я родился в тысяча восемьсот пятом…

Помешанный. Вполне очевидно.

— …я трижды был ранен в уличных схватках в Париже в тысяча восемьсот двадцать седьмом. Я до сих пор ношу следы этих ран…

Он сбросил рубашку, и Бауман дрогнул: все тело было исполосовано, но среди следов плети действительно выделялись три белых, прямых и глубоких, словно сабельных, рубца.

— …я дрался на июльских баррикадах в тысяча восемьсот тридцатом, я поднял восстание в тысяча восемьсот тридцать девятом, и дальше, от заговора к заговору, на бессмертные баррикады сорок восьмого года — к Коммуне…

Старик поднял косматую голову, пристально всматриваясь в лицо Баумана, присевшего на табурет, у самой койки. Глаза вспыхнули темным и безумным огнем:

— Ты что так смотришь?.. Не веришь?

Он привстал и резким толчком навалился на Грача, облапив его широким размахом длинных и жилистых рук.

— Убийца?.. Подослали!.. Так нет же…

Бауман неистовым напряжением разомкнул руки, но отбросить от себя тяжелое смрадное тело он не мог, потому что не мог встать, а сидя — не хватало силы. Он соскользнул на пол с табурета, больно ударившись плечами и затылком. Старик, радостно урча, тянулся к лицу Грача, стараясь схватить Баумана за руки. Стукнул откинутый глазок: наверное, смотрит надзиратель.

Сейчас войдет.

Они продолжали бороться, почти без звука. Только дыханье. Опять стукнул глазок. Надзиратель отошел.

Внезапно, сразу, мышцы старика размякли. Бауман без труда вывернулся из-под лежавшего на нем, расслабленного теперь, ставшего бессильным и дряблым, тела.

Бауман привстал на колени, тяжело переводя дух. Сумасшедший запрокинулся навзничь, широко распахнув ворот:

— Вот мое горло… Где нож?.. Кончай! Ваша сила! Ваша проклятая сила!

Он закатил глаза. Бауман осторожно потрогал его за плечо:

— Слушай, дед: побаловались — и будет. Залезай на лежанку свою, а я на полу лягу. Но только — не дурить больше. Спать пора.

Веки лежащего распахнулись медленно:

— Дед?

— Ну, а кто? — кивнул Бауман и протянул руку: — Вставай, я говорю.

— Дед? — повторил старик. — Врешь! Если не врешь, поцелуй меня.

Бауман засмеялся:

— Нет! Это — дудки! Сначала постригись и вымойся, а там и целоваться будем.

Он потянул старика. Старик поднялся послушно. И послушно лег, лицом к Бауману, крепко держа его за руку.

Глава XVI НОЧЬ

Часы тянулись в жуткой дремоте. Старик, успокоенный, давно уж заснул, но Бауман все еще сидел рядом с этим скрючившимся на койке телом: старик и во сне не выпускал руку.

Старик?.. Приглядевшись ближе, Бауман увидел, что морщены на лице не от дряхлости и молод беззубый, изуродованный рот. В изгибе его почудилось что-то знакомое. Бауман вгляделся, напрягая память. Нет. Безусловно. Этого человека он никогда не видал.

"Бланки" перевернулся на спину и захрапел; вздрагивала судорогами под одеялом нога. Опять стукнул осторожно глазок у двери. Бауману стало неприятно, что надзиратель видит, как он сидит и старик держит его за руку. Он резко высвободил руку и встал. Глазок защелкнулся. Бауман пересел на табурет. Сердце опять, как при входе в тюрьму, ныло ровной и нудной, тягучей болью.

Он заснул только под утро.

Ненадолго. Подъем в тюрьме, по инструкции, в семь. Но еще гораздо раньше зашаркали в коридоре по полу щетки. И от шарканья этого разом проснулся Грач. Тело ломило, шею было не распрямить.

Он растер ее руками, проделал бесшумно обычную утреннюю свою гимнастику. Затем развязал узелок, разложил на столе разрешенные вещи: умывальные принадлежности, чай, полотенце… Вчерашнее настроение вернулось, опять гложет сердце.

Внезапно со двора, через открытое решетчатое окно, дошел издалека добрый и крепкий, перекатами, возглас:

— До-лой са-мо-дер-жа-вие!

Бауман вздрогнул прислушиваясь. На голос — далекий — откликнулся тотчас второй, ближе, теми же словами:

— До-лой самодержавие!

Третий, четвертый… Ближе… ближе…

— До-лой!

Старик проснулся. Он кивнул головой и поднялся. роняя одеяло на пол; одной ногой он стал на стол, второй — на спинку койки и крикнул в окно хриплым и радостным басом:

— Самодержавие долой!