Грач - птица весенняя

— Постановит, держи! — рассмеялся один из молодых, крепкозубый. — Не чьи-нибудь, наши деньги, рабочие: свои же дурни фабричные насыпали. Их за дурость, выходит, и штрафуем.

Козуба вопросительно посмотрел на Баумана:

— Уж не знаю, правильно ли?.. Казны тут — ерундовое дело, а крик подымут: рабочие, дескать, грабят…

— На всякое чиханье не наздравствуешься, — степенно возразил старый ткач. — Эдак и помещичий налог тоже на грабеж повернуть могут, тем более-там не на пятаки счет.

— Какой еще налог?

— На помещиков, я говорю. Тут, кругом фабрики, помещичьи земли. Комитет и послал в объезд-по усадьбам-денег собрать на стачку. Ну, стало быть, и на вооружение. Приехали мы первым делом к графу Соллогубу, — есть у нас тут старик такой, миллионщик. Расчет был на то, что он, как старик, особо хлипкий. И действительно, как увидал — рабочие, притом вроде вооруженные, — тысячу целковых отвалил. Ну а дальше уже легко пошло. Приезжаем сейчас же: так и так, Соллогуб тысячу дал. "Тысячу?" Ну каждый соответственно выдает… Апраксина, княгиня, так целые две тысячи дала… "Если, — говорит, — Соллогуб-одну, так я две…" Перешибить, стало быть, форснуть.

— Думают, откупились! — подмигнул крепкозубый. — Подожди, дай срок…

Старик докончил:

— Медяки эти не для корысти — для порядка отбираем. Денег у нас и так сейчас много. Месяц бастовать надо будет-месяц пробастуем, два-и два продержимся! И на оружие хватит, к вам в Москву дружину послать, если понадобится… В наших-то местах едва ль какое сражение будет, кому тут против нас воевать? Становой один был, да и тот давно удрал. А вам, на Москве, есть кого за горло брать.

Паровозные искры-в ночь. Бауман с Козубой- у решетки паровоза. Октябрьский ветер, холодный, бьет сквозь пальто в грудь. Из-под самых ног, в два снопа, сверлят мрак фары.

— Не простудишься, Грач?

Бауман ответил не сразу. От сегодняшнего дня — тесно мыслям. Поежился под ветром Козуба:

— Не узнать ребят, а? Помнишь, как ты в девятьсот втором стачку у нас в районе проводил? До чего был народ забитый!.. Прошину, старику, только пальцем погрозить… А сейчас, смотри, — держат линию… И главное дело, ты обрати внимание: ведь всё-собственным разумом. Заброшенная эта фабричка, прямо надо сказать. Опять же — текстили… отсталое производство… — Усмехнулся, вспомнил:-А бочку ладно придумали. Честное слово, хорошо бы в повсеместный обиход ввести. Словоблудов бы поубавилось. Вот тоже яд! На митингах нынче та-кая резня идет… Цапают меньшевики рабочих за полу, боятся, как бы далеко не зашли. О восстании ему скажи, меньшевику, — затрясется. Очень здорово, что ты вышел. Ты с малых лет, можно сказать, наловчился меньшевиков бить.

Бауман ответил очень серьезно:

— С меньшевиками я справлюсь. А вообще — странное у меня чувство, Козуба. В Петропавловской крепости я двадцать два месяца отсидел. Вышел, чувствую — от одиночки вырос. После ссылки — тоже. После Лукьяновской тюрьмы — тоже. Каждый раз, когда я из затвора выходил, сознание было, что вырос. А сейчас такое у меня чувство, что все вперед ушли, выросли все, а я будто — не больше, а меньше.

Серьезным стал и Козуба:

— Год пятый-действительно знаменитый. За год один не узнать стало людей. Главное дело, народ свою силу чуять стал… А насчет «больше-меньше» — это тебя еще с голодовки шатает. Десять лет ты на революцию работаешь, всем нам у тебя поучиться надо… Бурлит Россия!.. Еще день, неделя-и либо нас расстреливать начнут, либо фортель какой-нибудь придумают…

Глава XXXIV УЛИЦА

— Ма-ни-фест!

— "Свобода собраний, союзов, личности…"

Бауман почти вырвал из рук мальчишки-газетчика сырой, типографской краской пахнущий листок. В самом деле:

"Мы, божьей… милостью, Николай Вторый, император и самодержец…"

"…признали за благо даровать нашим верноподданным…"

— "Даровать"! Ах, будь он трижды!..

Бауман невольно улыбнулся. Но улыбка сошла с губ мгновенно: до слуха дошло раскатистое, дружное "ура".

— Неужели поверят?.. Вот вам и "фортель"…

По улице надвигалась на него толпа. Впереди, махал шляпами, шли какие-то хорошо одетые и упитанные люди. Они кричали восторженно, но крики тонули в раскатах «ура». В толпе, валившей за ними, разношерстной и разнолицей, Бауман увидел рабочих. И помрачнел.

Заседание комитета назначено на двенадцать. Сейчас еще только девять. Но поскольку манифест… наверно, уже собрались. Если сегодня распубликовано, в комитете вчера еще вечером должны были знать. Он опять выезжал в район, только поздней ночью вернулся. И Надя с вечера куда-то ушла на работу.

Комитет-в Техническом училище, на Немецкой. Далеко. Бауман пошел быстрым шагом.

Народу на улицах становилось все больше. Кое-где на стенах домов трепались уже спешно вывешенные трехцветные, «национальные» флаги.

На перекрестках, запруженных толпами, кричали, стоя на тумбах, придерживаясь за уличные фонари, ораторы. И всё те же, всё те же доходили до Баумана выкрики:

— Свобода!.. Свобода!..

И в кричащих толпах этих — все больше, больше рабочих. Бауман круче сдвинул брови.

Слушают. И «ура» кричат. Неужели удастся сорвать стачку?