Грачевский крокодил. Вторая редакция

Но на четвертый день Серафима заговорила о капусте, Жданов — об испорченности вкуса «публики», и разговор этот кончился тем, что и муж и жена потребовали от отца Ивана денег. «Так делать нельзя, батюшка, — говорила Серафима, видимо горячась: — я вам тоже ведь не чужая, а дочь родная. Вы вон сколько на братца деньжищев потратили, а мне хоть бы малость какую… А ведь я вам больше заслужила! Вспомните-ка! После мамашиной смерти ведь я всем вашим домом заправляла вплоть до самого своего замужества. Помогала вам и в кухне и везде, — а братец-то пожалел ли вас, позвольте-ка спросить? Вот и теперь без дела шатается, без службы, как бы, кажется, за хозяйством не присмотреть. Так ведь нет!.. Надо бы на гумно сходить и по домашности заняться, а он день-деньской, задравши ноги, книги читает… Нет, уж вы нас наделите!..» — «Конечно, — перебил ее Жданов, — отделить всего благороднее и греха поменьше!» — «Я вам слуга была, — подхватила Серафима, вся раскрасневшись и размахивая руками, — все делала: и на речку, и вокруг печки заведовала, и коров доила, все это надо оценить… Когда вы были здоровы, мы не беспокоили вас, переколачивались с копейки на копейку (иной раз недоедим, иной раз недопьем, бывало!), а теперь здоровье ваше хилое стало, и руку с трудом поднимаете, и ногой волочите, и косноязычны стали, сохрани бог, что случится, ведь мы нищими должны остаться…» — «А уж тогда, — перебивал ее Жданов: — от Асклипиодота Иваныча ничего не выцарапаешь. Сами знаете, какого он нрава, что называется, гроша медного не даст, на — помин души не бросит!..»

— Да что это вы, хоронить, что ли, приехали меня, — вскрикнул, наконец, отец Иван, схвативши себя за голову… — А? Хоронить, что ли, приехали? Так вот знайте же, что не умру я, не умру… И пока жив, не дам вам ни алтына. Мое добро, сам его наживал, кому хочу, тому и отдам.

— Конечно, — перебила его Серафима: — мы в ваше добро не вступаемся, только надо и совесть знать. Живите, бог с вами, никто вас не хоронит, только я говорю, что здоровье ваше плохо, и вряд ли справитесь вы теперь с добром своим. Вы не замечаете, а ведь мы-то видим, что и разум-то у вас не тот уж!.. Будь-ко у вас прежний-то светлый разум, разве вы допустили бы, чтобы у вас шесть тысяч денег в банке пропало!..

— Молчать! — крикнул отец Иван, топнув ногой: — Господи Иисусе Христе, да что же это такое… Уж и впрямь не спятил ли я с ума, что дозволяю родной дочери кричать на отца и дураком обзывать его!

— Никто вас дураком не обзывает, — кричала Серафима, совсем уже разъярившись и поправляя съехавший на затылок чепчик: — а разумеется, всякому своего добра жалко!..

Но отец Иван уже не слушая дочери, он заткнул уши и, загребая ногой, поспешил уйти в свой кабинет.

XLVIII

Когда Серафима успокоилась и когда все в доме заснуло, Асклипиодот, слышавший из своей комнаты крик Серафимы и Жданова, осторожно вошел к отцу. Тот еще не спал и, крепко стиснув руками голову, лежал, вытянувшись на диване.

— Батюшка! — проговорил Асклипиодот шепотом: — ты не спишь?

— Нет.

— Растревожили они тебя! — продолжал он, осторожно присаживаясь у ног отца.

— Да. Они грубы, как кучера, и безжалостны, как мясники…

— Позволь сказать слово!

— Говори.

— Чтобы вперед не слышать подобных гадостей, не лучше ли покончить разом. Отдай им деньги. Все то, что говорили тебе сестра и этот «богомаз» несчастный, все это, конечно, и пошло и гадко… Но ведь они иначе выражаться не могут, по той простой причине, что в лексиконе у них нет хороших слов. А все-таки по всему видно, что им пришлось туго. Видал ли ты когда-нибудь, как зимой к проруби мелкая рыба сплывается… Сплывается она и жадно глотает воздух. Мужики говорят: «вода сперлась, душно рыбе!» Точно то же происходит и с ними. Жданов уверяет, что искусство упало, что «вкус публики испортился», а сестра — что студень вздорожал. Все это означает, что в их житейской речонке «вода сперлась» и что «им душно». Отдай им деньги… Ведь они есть у тебя… сам же ты говорил, что по распродаже лошадей у тебя скопилось тысячи три… на что они тебе, а им они необходимы…

Но отец Иван ни слова не ответил ему. Он только притянул его к себе, поцеловал в лоб и жестом руки попросил выйти.

— Ну, ладно, хорошо, уйду! — проговорил Асклипиодот и, простившись с отцом, вышел из комнаты.