Град Божий

— Вы совсем замерзли, отец, — говорит охранник. Один из служителей спрашивает, к кому я иду, и сочувствует моим трудностям.

Не о чем беспокоиться, правда, Господи? Они думают, что я до сих пор общаюсь с Тобой.

По лестнице поднимаюсь на третий этаж, в мужское отделение. Я купил себе слишком большие ботинки, и они громко топают, впрочем, дышу я ненамного тише.

Когда входишь в отделение, то первое, что бросается в глаза, — это пустые взгляды людей, приготовившихся к смерти. Умирающие всегда уходят в себя. Все интересы жизни кажутся им глупыми, несущественными и бесцельными. Все проявления жизни — солнце в окне, сочувствующий посетитель, медицинские сестры — все, что говорит о продолжающейся жизни, есть предмет глубокого, притупляющего боль безразличия.

Старый Макилвейн, умирая, не был живым трупом. Не был он и жалким созданием, как те, кто, вне себя от страха, готовы молиться вместе со священником, держа его за руку.

Нет, не таков старик Макилвейн.

Ряды коек. Есть новые лица, есть старые, уже знакомые, некоторые хрипят открытыми ртами, уставив носы в потолок. Господи, неужели ты взял его? Пусть он будет еще здесь.

Его антиклерикализм был очень мягким. Если я хотел помолиться, то он разрешал, если мне хотелось прочесть псалом, то он слушал улыбаясь. Он делал мне уступку, словно инстинктивно понимая сложность моего положения. «Это очень мило, отец… Если вы настаиваете, отец… Я не хочу лишать вас иллюзий, отец…»

Газетчик, городской репортер, всю свою сознательную жизнь он переходил из газеты в газету, которые одна за другой закрывались, как только он начинал в них работать. «Уорлд телеграм», «Геральд трибюн», «Дэйли миррор» и бог знает сколько еще видел он газет, прекративших свое существование. Он приписывал себе заслугу в их закрытии: «Я стал смертью, потрясателем новостных отделов. Мне оставалось только ждать, когда они созреют, чтобы отдать их на волю рока».

Я нашел его не там, где видел в прошлый раз, оказывается, здесь перемещают людей с места на место; зачем они это делают?.. Я услышал знакомый кашель, так кашляют только легочники, кажется, что этот клокочущий, булькающий звук доносится из водосточной трубы, из которой вот-вот посыплется гравий.

Вот он, предпоследняя койка в ряду, он еще жив, но кажется совсем иссохшим и истощенным, нос стал более костистым, глаза и щеки ввалились, неожиданно густая шапка седых волос венчиком разметалась по подушке.

— Мистер Макилвейн!

Костлявая рука медленно поднялась с простыни в приветственном жесте. Он прижимает палец к губам.

— Мы поем гимны, — произносит он своим колоритным шепотом.

Только теперь я замечаю монахиню, сидящую рядом с Макилвейном, молодую сестру, привлекательную по нынешней моде. Она перебирает струны гитары и поет высоким приятным сопрано:

Oh, shine on, shine on harvest moon, up in the sky.
I ain’t had no lovin’since January, February, June or July…

Я прихожу в тихое изумление: как это я умудрился ее сразу не заметить? Голос Макилвейна снова начинает звучать хриплым рыком, он смотрит в потолок, глаза его сияют. Закончив последнюю строчку, они сразу же запевают:

The bells are ringing for me and my gal
the parson’s waiting for me and my gal…

Это переходит в

There’s a somebody I’m longing to see.
I hope that he
turns out to be
Someone who’ll watch over me…

Мне ясно, что они поют не в первый раз. Монахиня поет, закрыв глаза и, очевидно, представляя себя Девой Марией. Макилвейн старается. Его замогильный голос полон пронзительного юмора. Теперь дуэт поет «Сентиментальное путешествие».

Я оглядываю палату и вижу в лицах больных нехарактерное оживление, это не пустой взгляд людей, уже считающих себя умершими… вот один из них с улыбкой смотрит мне в глаза, а на другой койке лежит живой труп, уставивший в потолок ничего не выражающий взгляд, но его рука движется в такт мелодии, едва заметно приподнимаясь над простыней…

Господи, что ты сделал со мной?

Теперь Макилвейн жестом предлагает петь и мне.

— Следуй за «попрыгунчиком», — говорит он, и я, поскольку именно этого человека выбрал я для своей исповеди, присоединяю свой баритон к сопрано и хриплому басу, мы поем одну золотую старинную песню за другой, и я чувствую такую же любовь к Тебе, и такие же слезы жарко подступают к моим глазам, как это было, когда я стоял на кафедре перед своими прихожанами, которых я покинул. Всесильная крепость наш Господь…

* * *