Град Божий

В конце двадцатого века великий цивилизатор земли кажется пребывающим в сомнении. Сомнение, постоянно обсуждаемое и внутренне изменчивое состояние теологической неопределенности, желание верить в равновесие с унылым, нервным или горьким скептицизмом, по-видимому, смогло удержать обычных людей в рамках этичного поведения, но истинно верующие любого сорта, религиозные фанатики и религиозные статисты тем временем совершили убийство. Стремление отлучить от Церкви, демонизировать, искоренить, этнически очистить — это религиозное стремление. В практике и политике религии Бог всегда служил оправданием и разрешением убивать. Каким-то образом в духе Его остались поручительства, позволившие воспрепятствовать осуждению Бога или загробной жизни с Ним. Я поняла, что среди религиозных доктринеров я больше доверяю тем, кто тяготеет к символическому удобству, нежели тем, кто заново утверждает исторические гарантии. Это те незадачливые глашатаи традиционных религиозных установлений, которые не в состоянии соразмерить свои действия с религиозными обычаями и практикой, кто горяч только в своих громогласных доктринерских заявлениях, кто теряет свою паству, которая уходит к харизматикам и деятелям, которые обращают в свою веру тысячные толпы на стадионах, этим профессиональным священникам я доверяю больше. Это верующие, которые читали Писание по Кольриджу, как поэзию или прозу, то есть «намеренно на время забыв о неверии».

Однако они должны быть честными хотя бы с самими собой и признать, что это соглашательская вера. От них требуется нечто большее. Нечто большее…

Я задаю вопрос: Возможно ли, чтобы поведенческие религиозные заповеди, производная от них этика или позитивные общественные ценности поддерживались без ссылок на Божественный авторитет? Когда я проходила курс метафизики в Гарварде, профессор говорил, что не может быть долженствования, кантианского категорического императива, никакого поступка, продиктованного совестью, без высшего авторитета. Но это замечание не вполне относится к тому, что я хочу сказать. Я спрашиваю: можно ли после того, как исключительные, сакраментальные, ритуальные и просто фантастические элементы религии будут оставлены, сохранить универсальную этику — в ее божественности? В определенном смысле, в странах развитой индустриальной демократии такое поведение уже кодифицировано и гарантируется не высшей силой, но гражданским законодательством. Если наша конституция не только отделила Церковь от государства, но и поставила в основу гражданских законов нечто отвечающее лучшим установлениям иудео-христианской этической системы, то не идет ли речь не только об отделении, но и о присвоении, что осталось не замеченным нашими горячими проповедниками?

Положим теперь, что в контексте освященной секуляризации идея Бога может рассматриваться как Нечто Развивающееся, подобно тому как рассматриваются развивающиеся цивилизации, что Бога можно заново определять и придавать ему новые черты по мере того, как человечество постепенно восходит на более высокие ступени метафизической и научной сложности. При этом все понимают, что, выражаясь иными словами, человеческая история приобретает вид прогрессивно усложняющейся метафоры. Итак, наша телеология завела нас в бескрайние космические пределы и в микроскопические миры субатомных частиц, оставив нам только один существенный признак самой себя — то, что человек живет в мире моральной ответственности.

При таком взгляде на вещи высшим авторитетом является не Бог, который освящен, которому молятся, жалуются, с которого пишут иконы, которому приписывают тексты или дают голос, посвящают хоры или стены храма, но Бог, который не может быть ни восчувствован, ни изречен иными средствами, кроме нашего развитого нравственного чувства, которым мы оцениваем сами себя.

Ученые-конституционалисты привыкли говорить об американской гражданской религии. Однако двести или около того лет тому назад произошло событие, имеющее значение не для национальной истории, а для истории человечества, и нам еще предстоит осознать все значение этого события. Понять его суть — вот задача для современных теологов. Однако ее решение требует демократичного распространения этического долга на все триста шестьдесят градусов, а не только на единоверцев; это повседневное отсутствие дискриминации и действительное признание прав человека так же естественно, как рукопожатие. Смеем ли мы надеяться, что теологи настолько эмансипируют себя, что смогут высказать или принять иную возможность наших поисков священного? Начать не новую главу, а новую историю?