Град Божий

Когда я подхожу, дети разбегаются. Среди коробок и коробочек стоят прихотливо украшенные корзинки с цветами. Смотрю на карточки. Одна от раввина и миссис Такой-то, одна от сестер хосписа на острове Рузвельта, одна от Триш ван ден Меер («Мои поздравления вам обоим», послание написано от души). Самый большой букет имеет вид подковы, к нему приколото поздравление: «Благослови Бог Попа и миссис Поп». Ниже подпись: «От всех твоих друзей из церкви Приятного Прозрения».

Мне жарко, в отеле стоит невероятная духота. Подхожу к окну, но оно не открывается. Стекла покрыты морозным узором. Зиму сюда не приглашали. Сейчас выпью водку и уйду. Меня гложет обида. Пэм и Сара все это время жили своей жизнью, которой они не хотели делиться со мной. Кажется, я сейчас выроню бокал.

Однако в следующий момент все снова представляется мне в розовом свете. Сара берет меня за руку и ведет танцевать. Оркестр в быстром темпе играет «Мои голубые небеса». Я ни разу не прикасался к этой женщине, если не считать рукопожатий, и вот теперь я кладу ладонь на ее талию и обретаю связь с ее душевным миром, ее рука с обручальным кольцом в моей руке, я ощущаю ее тепло, она излучает счастье, от ее волос исходит нежный травяной аромат, она смеется над моей печальной старомодностью — я танцую медленно, не в такт быстрой музыке, но, я делаю это специально, подчеркивая свою печаль, она понимает это, прижимается своей щекой к моей, отчего у меня подгибаются колени, и шепчет: «Ты всегда будешь нашим другом, Эверетт». Я уже готов сказать что-то глупо-напыщенное, но, на мое счастье, старший сын Сары хлопает меня по руке, желая нас разбить. Я кланяюсь новому кавалеру, и Сара начинает кружиться в танце со своим непривычно хорошо причесанным сыном, одетым в белую крахмальную рубашку и красный галстук. Руки ее вытянуты, она смотрит на его торжественную мину, он необычайно значителен в исцеляющей ауре ее светлой любви.

* * *

Я стараюсь вспомнить все, что сказал Пэм, когда встал и взял в руки микрофон. Оркестр смолк, а Пэм стоя ждал, когда в зале наступит тишина. Блейзер его был распахнут, узел галстука ослаблен, на голове задорно торчал небрежно зачесанный чуб.

— Друзья, — начал он, — я не стану говорить о моем счастье, о моей молитвенной признательности Господу, да будет благословенно Имя Его, за то, что моя дорогая возлюбленная Сара Блюменталь сочла меня достойным ее внимания. Можете поверить мне, что всю оставшуюся жизнь я буду отдавать ей то, чем она одарила меня. Скоро я стану иудеем. Я обрету свое счастье, живя освященной жизнью рядом с ней, соблюдая заповеди и выполняя простые ритуалы, которые древние придумали для того, чтобы мы не забывали о своей ничтожности и стремились к восприятию возвышенного. Я стараюсь не употреблять сейчас слово единение, — сказал он, застенчиво улыбаясь, и несколько человек рассмеялись. — Однако поскольку официально я все еще христианин, то в данный момент я стою, опираясь на обе традиции, хотя традиции вне места, не правда ли? Получается, что я сижу на двух стульях? Это тоже неверно: стулья, лагери, противоборствующие стороны — все это следует преодолеть экуменическим разумом…

Он замолчал, задумавшись, и некоторое время размышлял. Гости беспокойно зашевелились. Сара, сохраняя полную безмятежность, сидела за столом среди родственников своего первого мужа и как зачарованная смотрела на Пэма. Двое ее детей прижались к ней с обеих сторон.

— Как бы то ни было, иудей, которым я уже почти стал, говорит, что, поскольку мое обращение утверждено раввинатом, мне нет больше нужды нести на себе бремя миллениума, который есть не что иное, как календарный конструкт христианской традиции, — этим я хочу сказать, что мне не надо рассматривать наступление нового тысячелетия как некое значительное событие, некий поворотный пункт, видеть в нем символический смысл, оглядываться назад или заглядывать вперед и, во всяком случае, верить в его значительность. С этого момента я стану придерживаться иного летосчисления, которое тоже, конечно, произвольно, но меньше нагружено мифами и не привлекает такого пристального внимания средств массовой информации.

Итак, тот факт, что мы с моей дорогой Сарой поженились в самом конце последнего столетия христианского миллениума, пожалуй, вообще мог бы не иметь никакого значения, за исключением того, что он заставляет нас подумать и вспомнить, что наша встреча, благословенная сама по себе и имеющая моральный резонанс, хотя бы потому, что она вообще состоялась, есть не что иное, как таинственный императив… Я хочу сказать, что заключение нашего союза целиком зависело от продолжающейся катастрофы нашего поколения, от кризиса времени, в которое мы живем, кризиса жизни наших отцов и дедов, что наш союз не мог бы состояться, если бы не пробудилась смерть, смерть детства, отца Сары, смерть ее дорогого, неустрашимого супруга, раввина Джошуа, отца ее сыновей — Якова и Давида… и, в более широком смысле, смерть искупления, надежды, смерть всего рода человеческого…