Град огненный (СИ)

Он как-то весь осунулся и ослаб — стоит на трясущихся ногах, шатается. «Белый флаг» выпал из рук — лежит на земле грязной бесполезной тряпкой.

— Ян! — кричит мне Рон. — Подойди!

Его голос звучит надломано и глухо, и это совсем не нравится мне. Я поворачиваюсь, иду мимо пленных. Торий тянется за мной, словно собака на поводке, но я ничего не говорю ему. Краем уха улавливаю, как тихо, в бороду хихикает староста. От этих звуков кожу начинает покалывать ледяными иголочками.

В первом же помещении темно и пыльно. Там стоит техника — вездеходы, грузовики, трактора. Не новые, но все еще на ходу. Только радости нет. У порога столбами застыли васпы. Я тоже останавливаюсь и чувствую, как воздух выходит из легких и они съеживаются, и съеживается весь окружающий мир — до одной единственной дальней стены, где на колья насажены человеческие головы. Штук двадцать, не меньше.

Человеческие? Конечно, нет. Головы васпов.

Разница становится очевидна не сразу. Но чем больше смотрю, тем четче различаю характерные повреждения тканей. Ко лбам пришпилены шевроны, споротые с гимнастерок и мундиров. Видны обрывки тканей — ржаво-горчичные и красные. Значит, не только солдаты…

Рядом всхлипывает и начинает задыхаться один из ребят Рона. Зажимает рот ладонью и выскакивает на воздух. Слышатся характерные звуки рвоты, потом чей-то истеричный смех.

Я вылетаю следом за ним и толкаю плечом Тория, который стоит в дверях, побелев, как полотно и схватившись рукой за стену.

Смеется пленный.

— Нашли подарочек? — спрашивает он, и обнажает зубы в животном оскале. — Так с каждым из вас, уродов, будет! Ничего, всех переловим! Нанижем на колья, как жуков! — он запрокидывает голову и давится хохотом и слюной.

Я вытаскиваю стек и одним взмахом рассекаю его лицо ото лба до подбородка. Истеричный смех превращается в вой, потом в бульканье. Мужик инстинктивно вскидывает руки к лицу, и я вторым ударом отсекаю его кисти. Кровь бьет из рассеченных артерий тугими струями. Второй пленный валится на землю, хнычет:

— Пан, помилуй!

Я поддаю его сапогом. Мужик откатывается, скулит, как дворняга, и меня начинает трясти от омерзения. Марать руки об него не хочется, поэтому вытаскиваю маузер.

— Это неправильно!

Поворачиваюсь на голос. Тория трясет, градины пока катятся по лицу, глаза вытаращены и безумны, но он все равно повторяет:

— Это неправильно. Кто-то должен остановиться! Кто-то должен проявить человечность!

Я вспыхиваю. В два шага подхожу к нему, сгребаю за ворот.

— Человечность? — рычу в ответ. — Оглянись вокруг! В ком она может быть? В нас, нелюдях? Или в этих охотниках за головами?

— Это ужасно, — бормочет он. — Но насилие порождает только насилие. Кто-то должен первым разорвать этот порочный круг…

— Так разорви ты! — кричу я в ответ и сую ему в руки маузер. — Пристрели подонка!

Пленный хныкает, валится Торию в ноги.

— Виноваты, пан! — причитает он. — Да что делать нам, грешным? За голову каждого васпы по десять крон пан Морташ дает. И по двадцать — за каждого господина офицера. А у нас семьи, дети малые в эвакуации! Война кругом, пан! Не ты, так тебя! Прости, пан! Вижу, добрый ты. Глаза у тебя человеческие…

Тория трясет. Он отшвыривает маузер на землю, говорит:

— Никогда! Никогда не будет больше насилия. А этих жизнь сама нака…

Он не договаривает. Я бью его в челюсть, потом в живот, и Торий сгибается пополам, кашляет, сплевывая кровь.

— Слюнтяй, — говорю с сожалением, сквозь зубы. — Как был слюнтяем, так и остался. Да куда ты сунулся? В Дар? К васпам? А здесь не васпов — людей бояться надо!

Я бью Тория снова. Выплескиваю на него всю злобу, все отчаянье, всю горечь нашего положения и поражения. И поэтому лишь в последний момент замечаю, как пленный подхватывает с земли маузер и наставляет на меня.

— Правильно говоришь, паскуда! — хрипит он с ненавистью (и куда девалось недавнее пресмыкательство?) — Людей бойся!

Я едва успеваю отклониться, как громыхает выстрел. Но стреляет не пленный. Стреляет Рон.

Пуля входит пленному в затылок, и он, всхлипнув, валится ничком, так и не успевая нажать на спуск. Я смотрю, как конвульсивно дергаются его ноги, и оттираю со лба выступивший пот.

— Людей… — повторяю устало и глухо. — Да где им тут взяться? Не осталось людей в этом мире… Одни монстры…

15 апреля (среда)

— Я тоже — монстр? — спрашивает Торий.

Воспользовавшись тем, что я валяюсь под капельницей, он берет со стола дневник и листает последние страницы. А я уже говорил, как болезненно васпы воспринимают посягательство на их личные вещи. Я не замечаю в его голосе холодной нотки и подскакиваю на подушках. Рычу:

— Положи!

— Спокойно! — он поднимает ладони и аккуратно кладет дневник на край стола. — Все хорошо. Я не читал. Только последнее…

Падаю обратно. Пульс все еще зашкаливает, но волнение постепенно сходит на нет, и я самостоятельно поправляю едва не выскочившую из вены иглу.

— Это… не предназначено… для других.

— Прости, — виновато говорит Торий. — Не знал, что ты ведешь мемуары. У тебя неплохо получается.

Комплимент звучит неуклюже, и он понимает это и пробует улыбнуться.