Град Светлый

Практика вновь разбила теоретическое положение Ленина о существовании пролетарской культуры. Теперь он ставил вопрос по-иному, хотя марксистский подход к культуре еще оставался в его рассуждениях. Вождь революции обладал одной удивительной чертой, о которой забывают или не хотят видеть его сегодняшние критики. В сложном разнообразии жизни он умел все-таки видеть реальные ее проявления и имел всегда мужество менять свои теоретические положения, когда не было им практического подтверждения. В революционном, взбудораженном океане огромной страны он не нашел того, что когда-то назвал пролетарской культурой. Класс, волею социальной революции оказавшийся у власти, не только не владел особой своей культурой, но и не имел какого-либо представления о цивилизации. И Вождь революции, не подозревая о том, что Культура и цивилизация — явления разного порядка, начал с последней. Стараясь привить пролетариату и крестьянству начатки этой цивилизации, он не называл этот процесс культурной революцией, а писал и говорил о „культурной работе“. О культурной революции он упомянул лишь в одной из своих последних статей („О кооперации“) в связи с конкретной обстановкой, возникшей в период новой экономической политики, в которой проблема кооперации прежде всего крестьянства играла важнейшую роль. Он ставил неизбежный для страны вопрос о превращении крестьян в цивилизованных кооператоров. „А строй цивилизованных кооператоров при общественной собственности на средства производства, при классовой победе пролетариата над буржуазией — это есть строй социализма“[214].

Он понимал, сколь трудно превратить российского, в основном неграмотного, крестьянина в цивилизованного кооператора, он видел, какие огромные материальные средства для этого нужны, какие людские резервы для этого требуются. „…Условие полного кооперирования включает в себя такую культурность крестьянства (именно крестьянства, как громадной массы), что это полное кооперирование невозможно без целой культурной революции“[215]. И еще: „Для нас достаточно теперь этой культурной революции для того, чтобы оказаться вполне социалистической страной. Но для нас эта культурная революция представляет неимоверные трудности и чисто культурного свойства (ибо мы безграмотны), и свойства материального (ибо для того, чтобы быть культурными, нужно известное развитие материальных средств производства, нужна известная материальная база)“[216].

Вот, собственно, и все, что подразумевал Ленин, когда произносил слова „культурная революция“, имея в виду ее конкретные задачи, конкретную историческую обстановку. Теперь прочтем, что по этому поводу написано в „Советской исторической энциклопедии“ (СИЭ). „Ленин, — сказано в ней, — был не только теоретиком культурной революции, но и непосредственным организатором советской культуры, науки и искусства“[217]. И еще: „Культурная революция развернулась в России с первых же дней Октябрьской революции. Решающие же победы были одержаны в 30-е годы — в период социалистической индустриализации и коллективизации сельского хозяйства“. Невооруженным взглядом видно, что две последние цитаты не имеют ничего общего с ленинской постановкой вопроса о так называемой „культурной революции“. Создается впечатление, что здесь все передернуто, искажено и имеет отношение уже к другой „культурной революции“ и другому ее вдохновителю. У этой, другой, существовали тоже свои цели, задачи и свое историческое пространство. „Культурная революция“ 30-х годов должна была укрепить власть диктатора, превратив культуру в средство идеологии тоталитарного государства, а ее творческие силы — в корпус, преданно обслуживающий интересы этого государства и самого диктатора. Сталинская „культурная революция“ была поэтому самым тесным образом связана с репрессиями, „победами“ и той атмосферой страха, которая стала знамением того гибельного времени.