Граф Калиостро

– Государыня, – говорил он. – Я ваш отдых, ваш домашний очаг, коего может желать не токмо императрица, но и последняя пехотная прапорщица в Империи… Державные дела мне не под силу, а придворными хитростями гнушаюсь… Государыня, я счастлив одним вниманием вашим. Я просто люблю вас.

На клавесинах – лака коричневого, светлого, с золочеными грифами на ножках, – со звуком, нежно звенящим, как легкая арфа, – Ланской игрывал по утрам государыне новые опусы кавалера Моцарта, серебряные песенки почтенного кавалера Глюка. Государыня посмеивалась:

– Есть три скучнейших вещь на свете: гистория Тредиаковского, симфония Плейля и квинтет Вонгали… Но Глюк твой – прелесть, не в пример им хорош.

А чуткие пальцы Ланского едва касались клавиш, вспыхивающих солнцем.

Во дворце такого робкого фаворита не опасались даже придворные конюхи: он редко выходил на собрания, ни во что не мешался. В своих светлых покоях звенел молодой генерал на клавесинах, любовался эстампами, читал с императрицей вслух Вольтера, «Les amours pastorales», «Oevres spirituelles par Fenelon»[19] и за полночь разбирал с нею резные камеи, в которых оба были тонкими знатоками.

Караульные гвардейцы, – им часто перепадали от Ланского серебряные рублевики, – прозвали его между собою «Генерал Красная Девица». А старые придворные дамы времен императрицы Анны, сухопарые, жилистые, в фишбейнах на китовом усу, обмахиваясь пышными веерами, шептали одна другой из-под тощей руки на дворцовых куртагах:

– Сама-то, гляньте, сударыньки, – расцвела, весела, в экосезах прыгает, в гавотах гуляет… А ей уже полвека минуло. Вторую молодость обрела: бабье лето – со своим «Не Тронь Меня Генералом».

Так прозвали Ланского при дворе после спуска в Неву в день Архистратига Михаила восьмидесятипушечного фрегата, которому сама государыня дала такое чудное прозвище. А командиром «Не Тронь Меня» назначен был шотландец Крюйз, долговязый пьяница и добряк с выцвелыми голубыми глазами.

– Царей и царств земных отрада,
Возлюбленная тишина, —

посмеиваясь, декламировала императрица по утрам в павильоне фаворита. Флеровый чепец влево сбит, сама жмурится от солнца, весело хлопает продолговатою ладошкой по перламутровым черешкам стола:

– Еще год подобной тишины, милий друг, и я обнародую мой указ, давно вчерне писанный. Маркиз Пугачев указ сей вспугнул. Обнародую я, подобно вольности дворянства, и вольность крестьянству, гражданству моему брадоносному.

– Смелая государыня, – кланялся Ланской. – Я вижу, вы точно намерились объявить златой век Астрея.

Утренние их беседы были светлыми и веселыми, а пополудни, государыня, опираясь на руку генеральс-адъютанта, гуляла в дворцовом парке…

В конце июня на такой прогулке, когда они миновали садовые шармильи и прошли под сводом темно-красных бегоний на высоких штамбах, Ланской тихо сказал:

– Пойдем к Лебяжьим прудам.

Открылась ясная даль. На зеленом лугу круглые и квадратные озерца подобны тихим зеркалам. Играют радугой, бьют, вея свежестью, тонкие каскады фонтанов. Лебеди подплыли, выгибая шеи, точно любуясь собою. Их оперение сияет, как белая пена.

– Нынче с утра неможется мне, – сказал Ланской, отщипывая лебедям крошки белого хлеба.

Бесшумно, уступая друг другу, лебеди закружили у гранитного парапета. В голубоватой воде витыми белыми тропами бегут их отраженья. Отдувает на серый гранит лебяжий пух, сквозящий солнцем.

– Друг мой, и я приметил, что вы не в себе.

– Правда ли, государыня, про лебедей сказывают: будто они перед смертью поют?

– Правда.

– Так послушайте меня… Потомки хулить, верно, будут: фаворитишка, подлый наемник… А каков же срам, государыня, что полюбил тебя? И с любовью помру. Случай жизни моей весьма редкостен. Не чаял я, что мне, дворянину простому, судила судьба полюбить саму Императрицу Российскую… Катя, лебедь, царица…

– Ланской, что с тобою, милий? Слова столь торжественны, равно прощаешься.

– У меня пустяшное нездоровье. Горло будто простудой прохвачено. А некий голос мне говорит: более не встану.

– Отмахни. Ребячество токмо.

– Нет, не могу… Послушайте… Вечор, как вышел от вас, лихорадка треплет, от жара глаза горят, не уснуть. А окна отворены. Тут на свечу летучая мышь налетела, о стол стукнула, зашуршала. Я мнился ее согнать, а мышь об пол. И на месте мыши стоит предо мною кавалер Калиостр в черном кафтане: «Здравствуйте, – говорит, – господин генеральс-адъютант, я прибыл за вами…»

– Милий, милий, – охватила Екатерина голову Ланского. – Бред, ты явно болен, – каково, лысого беса вспомянул.

И за руку, как мальчика, повела Ланского к бельведеру.

Лебеди, чуть качаясь, выгибали сияющие шеи, следили за ними. В черных лебединых глазах, обведенных оранжевыми ободками, пролетало солнце.

К генералу «Не Тронь Меня» еще до вечера был послан придворный медик, но Ланской отослал его прочь, сказав, что ему полегчало.

Бледный, с горлом, повязанным батистовым шарфом, Ланской поднялся по вечерней заре на бельведер императрицы. Его прекрасные глаза горели, как факелы.