Граф Мирабо

– Действительно, королева имеет страдальческий вид, – ответил аббат Черутти. – Она давно уже боялась этого дня и противилась его наступлению. Ее дурное отношение к нации резко выразилось сегодня, и я боюсь за нее. Если бы ее мнение прошло в государственном совете, то созвание государственных чинов состоялось бы на расстоянии сорока или шестидесяти миль от столицы, и Мария-Антуанетта была бы спокойнее. Но министр Неккер настоял на Версале, желая показать, что он не боится близости Парижа и влияния народа на собрание народных представителей. Это доверие к народу должно быть зачтено господину Неккеру в большую заслугу.

– Однако нельзя отказать королеве в верности ее инстинкта, – возразил Шамфор. – Предстоят сильные бури, которые неминуемо приведут в беспорядок ее прекрасные светлые локоны.

После мелодичного гимна, пропетого хором, на кафедре появился епископ города Нанси господин де ла Фарр для произнесения многими нетерпеливо ожидавшейся проповеди. Придворные едва верили своим ушам, когда благочестивый епископ в чрезвычайно возвышенной речи стал проповедывать о роскоши и деспотизме двора, об обязанностях князей и о правах народа. Увлечение собрания было так велико, что со всех сторон внезапно раздались громкие, бурные рукоплескания. Это было столь противно этикету, что на местах, где находился двор, все беспокойно зашевелилось. До сих пор даже в театре в присутствии монарха рукоплескания не допускались.

Но и при этом король оставался спокойным. Взоры его по-прежнему были прикованы к лицу королевы, смертельная бледность которой вдруг сменилась багровым румянцем. Едва закончилась проповедь, а за ней религиозная церемония, двор удалился, и собрание, обратясь в сторону балдахина, увидало одни пустые места.

В церкви сразу все оживилось. Депутаты поднялись со своих мест и, переходя из одного сословия в другое, приветствовали друг друга. Только члены дворянства, за малым исключением, удалились немедленно по уходе двора. Шамфор и Черутти также подошли к кружку, в котором находился Мирабо. Он дружески приветствовал их, но тотчас же оставил, чтобы подойти к стоявшему вблизи, недавно назначенному молодому епископу Отэнскому Талейрану-Перигору, с которым находился в близких отношениях. После дружеских взаимных приветствий разговор их коснулся речи епископа Нансийского, а затем печального вида королевы.

– Признаюсь, что вид королевы возбудил во мне сегодня живейшее сочувствие, – сказал Мирабо. – Глядя на страдальческие черты ее лица, я спрашивал себя, не это ли действительно самая красивая женщина Франции и самая несчастная? Быть может, в это время покорил меня образ дивной красоты королевы, который еще никогда не являлся мне столь чистым и совершенным. Вы ведь знаете, у меня демократический ум, но монархическое сердце. У вас, Талейран, было всегда наоборот: демократ в сердце, умом своим вы всегда были готовы пасть ниц перед земными владыками. Оттого-то наши политические дебаты имели для меня всегда такую прелесть. В одной вещи только мы вполне сходились, а именно в симпатии, которую оба умели внушить своим кредиторам.

– При Генеральных штатах, с Божьей волей, мы все начнем новую жизнь, – отвечал епископ Отенский, благочестиво складывая руки. – Но вот еще другие милые друзья, которым хотелось бы пожать руку.

Говоря это, он указал на близстоявшую группу, в которой Шамфор и Черутти стояли с третьим лицом, в одежде духовного; крайне заинтересованный Мирабо узнал в нем аббата Сийеса.

Сийес был маленькой, скорченной фигурой, в каждом мускуле которой, однако, выражались энергия и сила воли. В нем было что-то замкнутое и мрачное, но его замечательная, задумчиво склоненная на грудь голова и скрытые длинными ресницами, лишь изредка молнией сверкавшие глаза вызывали любопытство при каждом его слове.

Мирабо, сердечно приветствуя его, сказал:

– Слава парижским выборам, пославшим нам графа Сийеса! Вы единственное духовное лицо, явившееся представителем третьего сословия, и это нам принесет, должно принести счастье. Обнимемся по этому случаю!

Сийес ответил на это приветствие дружески, но сдержанно и сказал:

– Разве духовное лицо не самый естественный представитель третьего сословия? Если священник в то же время не человек народа, то он только лицемер. Без народа не может быть церкви, как не может быть государства.

– Наш Сийес и есть настоящий оракул третьего сословия! – воскликнул аббат Черутти, хлопая Сийеса по плечу. – Его сочинение «Что есть третье сословие» указало народу путь к отысканию себя самого, и ему, собственно, Франция обязана сегодняшним национальным движением.

Торжественный до сих пор звон колоколов церкви Святого Людовика превратился теперь в глухой, замирающий звук. Это напомнило депутатам, остававшимся еще в церковных проходах, о времени выхода. Все стали расходиться или же направлялись группами к ожидавшим у церковных ворот экипажам.

Часть четвертая

I. Пятое мая

Утром 5 мая 1789 года в Версальском замке должно было состояться торжественное открытие заседаний Генеральных штатов Франции.