Граф Мирабо

– Софи де Монье умерла! – произнес Мирабо, подходя в глубокой грусти к открытому окну и вперив взор свой в безмолвие ночи. – То было прекрасное, нежное сердце, кроткое и страстное, спокойное и вместе пламенное! Был ли я счастлив, любя ее? То был избыток цветения, в роскоши которого я утопал; то была опьяняющая юность без будущности, хмель любви без цели и стремлений. Потом я полюбил тебя, Генриетта, и это был радостный, осмысленный, сердечный союз между нами! Ты была прелестное свежее создание, моя Иетт-Ли, и наша страсть покоилась на разумном ясном основании. Ты, подобно мне, любила народ и свободу и, подобно мне, бредила идеалами будущего. Бедная моя Нэра, теперь ты больна, демон грудной болезни держит тебя прикованной уже целые месяцы к твоей безотрадной постели. Я тебя едва вижу, Иетт-Ли. Да, я бегу от твоих бледных щек, бегу от боли, которую причиняет мне потухший блеск твоих глаз. Друг мой, я привожу в исполнение данный нами обоими обет. Но та лежишь и, кажется, будто я покинул тебя на твоем одиноком ложе, а это бурное смятение дня меня увлекает… Софи и Генриетта – вот неподвижные звезды воспоминаний небесного свода моей жизни… Однако так, как ты мечтала, Генриетта, и как мы оба себе обещали, исполнено быть не может! Народ подобен женскому сердцу: он должен быть управляем, если желает чувствовать себя счастливым. Если мы предоставим народ самому себе, то его обилие превратится в пустоту, а сила исчезнет в общем одичании. Но, смотри, вот восходит там утренняя звезда в своем победоносном великолепии! В благоговейной тишине все образы ночи соединяются в одну торжественную минуту. Кто ты, в твоем тихом огненном безмолвии, чудная утренняя звезда? Ты сияешь, как око королевы, а лучи твои великолепны, как волосы Марии-Антуанетты. Да, я следую за тобой и все иные мысли должны перед тобой поблекнуть, как эта ночь. Вот та утренняя звезда, перед которою я обязался и от которой не отступлюсь. К ней буду я стремиться, и она будет последним идеалом моей жизни! Новая, свободно, как эта утренняя звезда, восходящая над головами людей монархия осветит вершину мечтаний всей нашей жизни и приведет все к желанному концу! О Мария-Антуанетта, разгони все облака, нагоняющие сумрак на звезду монархии! А потом дай мне облобызать эту белую, счастьем наделяющую руку!

X. Октябрьские дни

5 октября среди национального собрания, открывшего ранним утром в этот день свое заседание, внезапно появились мрачные, тревожные слухи, неизвестно кем распространяемые, которые, обежав все депутатские скамьи, подали повод руководившему с недавних пор собранием президенту Мунье отсрочить прения. Все сразу поднялись, оставляя зал и выходя на улицу, наполненную уже самою разнообразною и крайне возбужденною толпою.

Мирабо вышел из залы заседаний вместе с графом де ла Марк и направился под руку с ним к воротам, выходящим на большую парижскую дорогу, куда в беспорядке стремилась уже и большая народная масса.

– Мне кажется, я вижу вдали громадное облако пыли, приближающееся сюда по дороге! – сказал Мирабо своему спутнику. – Неужели вы действительно полагаете, что из Парижа прибудет в Версаль революционное шествие для учинения насилия над королем? Мои парижские друзья ни словом не уведомили меня об этом.

– Ко всем носящимся с утра слухам могу вам прибавить еще одно поразительное известие, – сказал де ла Марк шепотом, наклоняясь к самому уху Мирабо. – Около десяти часов утра прибыл сегодня в замок вице-президент парижского магистрата Бовилье к министрам с донесением, которое должно было навести на них настоящий ужас. Сегодня, якобы, собралось на Гревской площади несколько тысяч женщин, которые под предлогом голода испускали ругательства на короля и все власти и, со страшным криком требуя хлеба и взывая о мести, ворвались в ратушу. Они даже били в набат и тащили за собою массу неистово ревущего сброда. К ним же присоединилась французская гвардия, взывая о мщении за последний офицерский банкет в Версале, на котором офицеры королевской стражи срывали со своих шляп трехцветные кокарды и топтали их ногами. Эти взбешенные женщины – нищета и грязь целого Парижа – образовали затем шествие, к которому присоединилась большая толпа народа и даже артиллерийский обоз. Шествие это вместе с несколькими тысячами парижских национальных гвардейцев подвигается сюда. Бовилье поспешил вперед, чтобы уведомить о требованиях, которые будут предъявлены женщинами королю. Они не только будут требовать, чтобы король дал им хлеба и отомстил за поругание национальной кокарды, но еще хотят принудить монарха отправиться в Париж и утвердить там среди революции свое местопребывание.