Граф Мирабо

– Критика твоя моих новых финансовых предприятий, дитя мое, не совсем плоха, – возразил Мирабо, смеясь. – Нужно, однако, проделывать и глупости своего времени, не только когда хочешь сам чего-нибудь достигнуть, но и когда хочешь помочь своему времени дойти до истинной мудрости. Вот этого-то мы и добиваемся, Клавьер и я, всеми нашими силами и мыслями. Вся Франция с головой бросилась теперь в этот денежный омут. Спекулируют на публичные фонды, на новые правительственные займы, на акции торговых обществ, так что покупка и продажа бумаг есть, по-видимому, единственное дыхание жизни, сохранившееся еще у нашего общества. Это действительно болезнь, но я полагаю, что вся нация должна перенести ее, чтобы достигнуть своего настоящего оздоровления. Вместе с этим мужи прогресса постараются, без сомнения, наполнить свои карманы, и это тоже их долг и обязанность. Ажиотаж есть эпидемическая болезнь, которая захватит весь мир. Мы заразились ею от голландцев и англичан, но во Франции, где она разом проникла под каждую кровлю, она выступила с наибольшею силою. Здесь-то она принесет свои настоящие плоды. Когда все народное достояние сплавится в каналы спекуляции и улетучится, то народ должен будет создать себе новую собственность, а это станет возможным лишь на почве политической и общественной свободы. Ажиотаж, дитя мое, есть всегда лишь верный предвестник опасной бури.

– Что же говорит на это наш друг Шамфор? – спросила Генриетта, задумчиво играя локонами маленького Коко.

– Шамфор отправился опять на несколько недель в Отейль к госпоже Гельвециус, – отвечал Мирабо. – Нездоровье помешало ему прийти вчера, как он хотел, попрощаться с тобой, а я совсем было забыл передать тебе его поклон. Он не сочувствует ажиотажу; для этого он слишком ленивый и мечтательный эпикуреец и боится простудиться от резкого сквозного ветра на бирже. Но еще при прощании со мной и Клавьером он сказал нам, чтобы мы честно работали в пользу финансового головокружения французов. Сам он хочет остаться бедной золушкой революции и оберегать у очага священный огонь идей свободы. Пусть только обанкротившиеся французы после того, как мы потопим в омуте их деньги, придут к его очагу, и тогда он их всех накормит, напоит и обогреет!

В эту минуту постучали у дверей, и на поспешно проговоренное Мирабо «войдите» в комнату вошел Этьен Клавьер, сердечно приветствуемый Мирабо, в то время как Генриетта, взглянув лишь мельком и с едва скрываемой неприязнью, слегка ответила на поклон вошедшего.

По наружности Клавьер, со времени своего пребывания в Париже, заметно изменился. Манеры его стали мягче и приятнее, или, вернее, маленькая, толстая фигурка суетливо старалась произвести более приятное впечатление. Но это была только дипломатическая маска, скрывавшая выражение почти дикой энергии на его лице. Странный демократический костюм, в котором он появлялся, будучи лондонским эмигрантом, был заменен очень приличным и изящным платьем, а вместо серой с широкими полями и огненно-красным бантом шляпы, на голове его была самая модная парижская шляпа.

На обращенные к Генриетте любезности Клавьера и извинения, что он опять уводит от нее Мирабо в ожидающее его общество, Генриетта ответила тихим и печальным покачиванием головой, а потом сказала, что вот уже несколько недель как она привыкла к такой цели его посещений, и что ей только хотелось бы знать, куда все это приведет и чья сегодня очередь в обществе друзей: черных ли, клуба ли американцев, белых, красных и светлых друзей ажиотажа всего мира.

Генриетта проговорила эти вырвавшиеся у нее вопросы быстро и с выражением такого забавного негодования, что оба приятеля стали громко смеяться, а Мирабо с лаской взял ее руки, желая смягчить гнев милой подруги.