Граф Никита Панин

Бернсторф выразительно посмотрел на Панина. Придворные понаслышке слышали о талантливом драматурге и поэте, преподавателе Копенгагенского университета. Гольберг был не вхож в высшее общество, хотя и знаком со многими из вельмож. Но изучать творчество даровитого поэта, да к тому же еще писавшего на датском языке, они не считали нужным и относились к Гольбергу в высшей степени снисходительно–презрительно. И вдруг иностранец, впервые представленный ко двору, заявляет, что знает его сочинения, читал их. Бернсторф преисполнился уважения к Никите Ивановичу… Он тут же пригласил его к обеду.

К Панину подошел Ассебург.

— Вы сделали успехи, — весело заявил он, — оказывается, все теперь только о вас говорят, даже обычного злословия нет. А чем вы так очаровали королеву, что она изъявила желание видеть вас в своей загородной резиденции на большом приеме?

Панин пожал плечами. Ему хотелось верить, что этим помогает он Елизавете блистать за границей. «Отечество мое, — думалось ему, — не посрамлю тебя невежеством и лукавством…»

С этого дня вся жизнь Никиты Ивановича превратилась в один сплошной большой праздник. Обеды следовали за завтраками, балы заканчивались карточной игрой с королем и придворными, приемы и охота делались принадлежностью рабочего дня. Но среди вихря удовольствий никогда не забывал он присматриваться к иностранным посланникам, умел хорошо слушать, собирать важнейшие сведения из пустых великосветских разговоров.

Множество знакомых, настроенных доброжелательно по отношению к России, появилось у Никиты Ивановича. Но больше всего подружился он с Ассебургом. Тот давал ему пищу для размышлений, рассказывая о датском дворе, разгадывая пустую игру тщеславий и раскрывая подоплеку интриг. Ассебург стал хорошим товарищем. Вместе ездили они на балы, в театр, на приемы, обеды. Нередко Никита Иванович устраивал обеды и у себя, не жалея трат на еду, роскошную обстановку и ливреи для слуг.

Сам же он вне этой роскошной декорации вел жизнь трудовую, сопряженную с риском и молчанием. Он много слушал и мало говорил. Но каждая его фраза отличалась отточенностью и умом. Иногда удивлялся, откуда бралось у него остроумие и как ему удавалось сохранять невозмутимый и спокойный вид после многих тостов за здоровье короля…

Но однажды пришел Панину пакет с указанием от Бестужева — собираться и ехать в Швецию…

Никита Иванович был поражен. Не минуло и несколько месяцев со времени приезда в Копенгаген, а его уже шлют в Стокгольм, как простую почтовую посылку. Он решил не торопиться и как следует подготовиться к роли посла при шведском дворе…

Глава девятая

В это утро Аннушка проснулась с ощущением неизбывной радости. Сегодня день ее рождения, сегодня ей, наконец, отрежут эти опостылевшие крылышки, свидетельствующие о том, что она еще младенец. Она вскочила с постели и затормошила Машеньку.

— Вставай, соня, давно пора, день белый на дворе, — притворно сердилась она, то дергая сестру за нос, то трепля маленькое розовое ушко. Машенька недовольно отворачивалась, старалась спрятаться под одеяло, увертывалась.

Утро и в самом деле начиналось радостно. Косые лучи солнца били в прямоугольные рамы окон, желтели в фигурных стеклах листья деревьев, трава на клумбах и лужайках казалась такой свежей и молодой… Анна распахнула окно, свежий ветер ворвался в комнату, парусом поднял легкие занавеси, отдул край пухового одеяла Маши. Она заныла с еще большим недовольством и, ворча, натягивала на себя все, что только попадало под руку.

Спавшие в той же комнате фрейлины косо поглядывали на девочек, но не мешали им шуметь и разговаривать. В одной комнате их было почти два десятка, и за ночь все помещение пропахло запахами сна и лени, испарениями человеческих тел, скученных на крохотном пространстве.

— Закрой окно, дура, — крикнула одна из фрейлин, постарше Анны, но та только еще шире раздвинула створки, с наслаждением вдыхая чистый осенний воздух.

Ворча и кутаясь, фрейлины поднимались, и скоро в комнате стоял гам от утренних разговоров и суета, предшествующая новому дню.

— Забыли, каков сегодня день, — громко кричала Анюта, — крещение, крещение великого князя. — А должно быть, он хорошенький, я у акушерки спрашивала. Говорит, носик приплюснутый и коротенький, вздернутый, а щечки такие пухленькие, а ручки как ниточками перевязаны. Должно быть, красавец будет, дай Бог ему здоровья, нашему дорогому любимчику…

Она болтала и болтала, пока фрейлины, молоденькие девушки, лет восемнадцати, не выбрались, наконец, из постелей, побежали умываться, а потом засели за туалет перед единственным в комнате большим потускневшим зеркалом.

— А вот слушайте, что «Ведомости» написали.