Граф Никита Панин

Никита Иванович вскочил и кинулся навстречу брату. Обнялись и оба прослезились — давно не виделись, оба с нежностью относились друг к другу.

— Приехал, вот, — нескладицу забормотал Петр.

— По такой-то дороге, да по снегу, да в метель, — ласково выговорил Никита Иванович.

Никита Иванович все понял. Значит, беременна Марья Родионовна, будет и теперь на их старом засохшем дереве молодой росточек.

Вот радость-то.

— И по такой-то дороге да беременную жену взялся везти? — заревел он. — Вовсе у тебя ума не стало…

— А ничего, она у меня крепкая, — нежно ответил Петр Иванович.

— Сей же час к ней, да лекаря, медика придворного, да что из теплого, — заволновался Никита Иванович.

— Да у меня уж повитуха там хлопочет, к тебе вот только вырвался…

Никита Иванович опять хотел обругать брата, но времени на это уже не было — верный Федот скоро заложил карету, и братья помчались по туманному городу к старой квартире, которую снял еще Василий. С той поры она так и осталась пристанищем Паниных.

— Ежели сын народится, — говорил по дороге Петр Иванович, — Марья Родионовна решила в честь тебя Никитой назвать, а коли дочь — Катериной, — он грустно улыбнулся.

Катериной звали умершую жену Петра Ивановича.

— Зачем это Никитой, — нарочито сурово ответил старший брат, — будет, как я, старый пень, бобыль бобылем…

— И что ты в самом деле, неужели кругом девок нет? — сердился Петр.

— Да ведь не на всякую глаз упадет, а потом майся всю жизнь, — уклонился от ответа Никита Иванович.

Не мог же он признаться брату, что души не чает в Анне Строгановой, что без нее и жизни себе не представляет, а она — мужняя жена, и Синод развода не дает. Пришлось запросить даже в Ватикане Римскую церковь. Но и там не склонны разбивать церковный брак…

Синод опрашивает свидетелей, требует оснований для развода — родители говорят, и все знакомые тоже — ничем не ущемляет Александр Сергеевич своей жены, полную волю ей дал, содержит в роскоши и неге, чего еще надобно женщине? Да и дела тянутся такие десятилетиями — не спешат духовные лица. Вот если бы Екатерина вмешалась, но и она против, Строганов у нее на самом хорошем счету, и она не хочет ему несчастья. А он, видно, на все готов, чтобы не потерять красавицу Анну…

Никита Иванович тяжело вздохнул.

Они доехали скоро, хоть и полна была улица колдобинами мерзлой грязи.

И уже в крохотной передней, в холодных сенях услышали крик…

— Что, что, что? — закричал Петр Иванович и кинулся к лестнице, но ноги подвели его, и он тяжело осел прямо на приступку. Никита Иванович бросился вверх, обогнул брата и подскочил к низкой двери, ведущей в светелку. Рывком распахнул и вбежал внутрь, но остановился на пороге, смущенный и растерянный. Низкая и широкая комната была жарко натоплена, запахи лекарств и трав носились в воздухе, а на широкой белой кровати, стоящей прямо посредине, горой возвышалась Марья Родионовна.

Рот ее широко раскрылся в крике, а стоящая рядом старуха в белом, повязанном по самые брови платке и кожаном фартуке приговаривала спокойно и негромко:

— Кричи, кричи, милая, легче будет, никому нет до тебя дела…

Увидев Никиту Ивановича в шубе и заиндевевшей шапке; Мария Родионовна кричать не перестала, но замахала рукой, указывая повитухе на вошедшего.

— Ой, бесстыдник, — обернулась к нему повитуха, — пошел вон, не видишь, женщина рожает, а он зенки вылупил…

Смущенный и растерянный Никита Иванович попятился, закрыл дверь и потихоньку спустился к брату, все еще тяжело дышавшему на приступке лестницы.

— Что, что? — не уставал он повторять…

— Повитуха там, — смущенно забормотал Никита Иванович, — прогнала меня, «бесстыдником» назвала.

Петр Иванович бессильно замолчал, а потом как спохватился:

— Что-то рано, неуж с самой первой ночи? — и покраснел под взглядом Никиты Ивановича.

Ноги его отошли, и он тяжело встал, провел брата в низкую просторную горницу.

Крик все продолжался, и оба они, поеживаясь, сбросили шубы, присели к столу. Дворовые девушки то и дело проносились через горницу — то с большим тазом в руках, то с ушатом горячей воды, то с полотенцами.

На них никто не обращал внимания.

— Как она кричит, — морщился, как от зубной боли, Петр Иванович, — Катюша так никогда не кричала, постонет немного и все…

— Значит, здорова, коли так кричит, — смущенно отзывался Никита Иванович, успокаивая брата.

Наконец кто-то из дворни догадался принести самовар, они налили чаю в чашки, но сидели, не притрагиваясь ни к чаю, ни к меду, поставленному на большом круглом столе, ни к мелким баранкам, насыпанным в резное деревянное блюдо.

Никита Иванович еще никогда не был в таком положении, не доводилось ему слышать криков роженицы, и он страдальчески морщил брови при каждом стоне. Ему хотелось хоть что-то сказать брату, но он не смел и рта раскрыть.

Крики смолкли, наверху зашуршали, забегали, засуетились. Потом опять закричала женщина, так протяжно, воюще, по-звериному, что Никита Иванович содрогнулся. Так, значит, страдает женщина, дарующая жизнь младенцу…

Петр Иванович уже немного отошел и все рвался идти наверх, но Никита Иванович удерживал его.