Граф Никита Панин

— Ты всегда был мастер комплименты говорить, — заворочалась под одеялом Елизавета, — да только комплимент комплиментом, а уж себя я знаю. Прощай-прости, молодость, прощай-прости, красота и безумства, — удивленно вгляделась она в его лицо. — Гляди, морщинки вокруг глаз, и рот поопустился, и лоб, как гармошка. А все статен, сановит…

Он слушал ее мелодичный, чарующий голос, сохранивший все незабываемые оттенки того далекого времени, и словно погружался в давно ушедшее, возвращался в юность. Нет, не изменилась она, может быть, немножко внешне постарела, но была все такой же, и ее кокетство, доставлявшее ему столько страданий тогда, и теперь не переставало бить в ней живительной струей.

— Спасибо тебе, Никита, за службу, — посерьезнела Елизавета, — особливо спасибо за то, что раскрыл заговор…

Панин пожал плечами.

Разве ж можно это было назвать заговором? Бесилась Ловиза Ульрика, строила планы захвата Шлиссельбургской крепости, освобождения Иоанна Брауншвейгского. Как бы ей хотелось посадить на престол своего русского царя и диктовать ему политику, чтобы Россия, не выходя из войны, примкнула к войскам Фридриха и повернула оружие против всей австро-русской коалиции. Не заговор то был, а пустые мечтания и пустые слова. Правда, два-три полка в тайне отрядила Ловиза к границам России, поближе к Шлиссельбургу, да только вовремя шепнул Панин кое-кому из своих агентов, заседавших в государственном совете Швеции. Открылись все метания Ловизы, и новое унижение испытала королева Швеции, когда связали ее по рукам и ногам клятвой соблюдать все предписания государственного совета…

Какой же тут заговор и какая тут роль его, Никиты Панина?

Но для Елизаветы, всю жизнь страшившейся Иоанна, ездившей дважды на встречу с этим тюремным принцем, этот раскрытый им, Никитой Паниным, заговор стоил всего, что он сделал в Швеции. Ничто для нее было, что такой дорогой ценой купил он вступление Швеции в войну в союзе с Россией, ничто, что так унизил шведскую королеву и она затаила ненависть к русскому послу. И пусть был пожар комариным укусом для Панина, а отомстила-таки Ловиза победившему ее дипломату.

Поэтому Никита Иванович только молча пожал плечами. Не станет же он убеждать матушку-царицу в обратном.

— А теперь, Никита Иванович, — грустным и серьезным тоном начала Елизавета, — хочу, чтобы ты сделал самое главное для меня — тебе поручаю основу империи, мою надежду, радость и тревогу — Павла. Будет он царствовать, будет империя наша расти и процветать, не будет, все мои надежды в прах обратятся…

Да, думала матушка-царица о будущем России, хотела дать ей наследника получше своего племянника.

— Не могла я обратить в русскую веру племянничка своего, Петра, — продолжала она едва слышно, — все тянет к немцам, все о своей Голштинии печется. Православие принял, а русским не стал. И такой…

Но тут Елизавета осеклась, не пристало ей, самодержице всероссийской, печаловаться да рассказывать о своих горестях Никите Панину, всего-то камергеру царского двора.

— Тебе надлежит воспитать из него человека русского, умного да образованного, тебе надлежит сделать из него настоящего самодержца. Правнук он по рождению моего отца, великого и премудрого батюшки Петра. Я, как могла, все заветы его исполняла, а теперь вот хочу, чтобы ты мой завет выполнил. Береги его, он свет в моем окошке, без него что за империя будет?

Никита Иванович снова упал к ногам императрицы:

— Жизнь положу, матушка, за тебя и внука твоего…

— Знаю, Никита Иванович, знаю, потому и призвала тебя. Родителям не давала — воспитали бы еще одного немца, а тебе доверяю…

Она слабо махнула рукой, давая понять, что аудиенция закончена.

Никита Иванович, ничего не видя от слез, едва встал с колен и потихоньку, не оборачиваясь к Елизавете спиной, стал удаляться, все еще стремясь разглядеть, сохранить в памяти милый образ…

«Как странно, — думал он, подъезжая к дворцу Дашковых, где теперь квартировал, — ему, никогда не знавшему души ребенка, никогда не имевшему своих детей, поручила Елизавета самое дорогое — надежду и опору империи, своего наследника, свою надежду и мечту…»

Справится ли он с мальчиком, заласканным и забалованным бесчисленными мамушками и нянюшками, поймет ли этот будущий самодержец его, сорокадвухлетнего холостяка, отринувшего все для пользы Отечества?

Как подойти к этому царственному ребенку, как внушить ему любовь и преданность родной стране, как научить его этому?

Мысли эти не переставали одолевать Никиту Ивановича вплоть до того момента, когда нужно было представиться Павлу.

Они вошли, когда великий князь Павел в бархатном камзольчике и завитых буклях едва отобедал. С ним за столом сидели мамки и няни, воспитывавшие его до шести лет.

Пришедших было много, и все взрослые, как потом вспоминал Павел. Иван Иванович Шувалов, граф Михайло Ларионович Воронцов, а за ними в стороне держался Панин.