Граф Ноль. Мона Лиза овердрайв (авторский сборник)

Она прошла между плакатом с рекламой лапши и стендом, рекламировавшим какое-то роти — это слово было составлено из окрашенных в бредовые цвета дутых букв, с которых будто соскальзывали светящиеся капли. От прилавка пахло специями и тушёным мясом. Холод кусал за ноги, щипал уши.

Пригнувшись, Кумико проскользнула под затуманенный паром кусок полиэтилена. В самой палатке оказалось очень тесно: приземистые синие баллоны с бутаном, три плитки, заставленные высокими кастрюлями, пластиковые мешки с не готовой ещё лапшой, стопки пластиковых мисок — среди всего этого двигался громадный кореец, ухаживая за своими кастрюлями.

— Садись, — сказал он.

Когда девочка присела на жёлтую пластмассовую ёмкость с глютаминатом натрия, голова её оказалась ниже прилавка.

— Ты японка?

— Да, — ответила она.

— Из Токио?

Кумико помедлила.

— Одежда такая, — пояснил кореец, потом спросил, кивая на её ноги: — Почему ты ходишь в этом зимой? Такая теперь в Токио мода?

— Я потеряла сапоги.

Он протянул ей пластиковые миску и палочки; в прозрачном жёлтом бульоне плавали слипшиеся комки лапши. Девочка жадно ела, потом выпила бульон. Кумико смотрела, как кореец обслуживает африканку, которая забрала лапшу с собой в собственной посудине с крышкой.

— Маргейт, — задумчиво повторил торговец, когда женщина ушла.

Вынув из-под прилавка книгу в бумажном, с жирными пятнами переплёте, он начал её листать, слюнявя большой палец.

— Вот, — сказал он наконец, ткнув пальцем в карту с невероятно мелким масштабом. — Вниз по Экр-лейн.

Порывшись под прилавком, он нашёл синюю перьевую ручку и начертил маршрут на грубой серой салфетке.

— Спасибо, — сказала Кумико, — мне пора идти.

Пока она брела к Маргейт-роуд, к ней пришла мать.

Салли — в опасности, где-то в Муравейнике, и Кумико верила, что Тику удастся отыскать способ с ней связаться. Если не по телефону, то через матрицу. Может быть, Тик знает Финна, мёртвого человека из тупика…

Постоянно растущий коралловый риф метрополии в Брикстоне дал убежище совсем иной, незнакомой форме жизни. Лица, светлые и тёмные, мешанина бесчисленных национальностей и рас. Кирпичные фасады испещрены надписями, рисунками — буйство красок и символов, какие и представить себе не могли первоначальные строители или владельцы. Из открытой двери паба, мимо которого она проходила, выплёскивались бой барабанов, жар и раскаты смеха. Лавки продавали совсем незнакомую Кумико еду, тюки яркой одежды, китайские инструменты, японскую косметику…

Задержавшись у освещённой витрины с коллекцией помад и румян, где её лицо отразилось в серебристом заднике декорации, девочка почувствовала, как на неё из ночи обрушилась смерть матери. Мать так любила подобные вещи.

Безумие матери. Отец никогда не упоминал о нём. В мире отца не было места безумию. Безумие матери было европейским, импортной западнёй горестей и иллюзий… Отец убил её мать, сказала Салли на Ковент-Гарден. Но правда ли это? Он привозил врачей из Дании, Австралии и, под конец, из Тибы. Врачи выслушивали сны принцессы-балерины, чертили карты и временные графики её синапсов и брали анализы крови. Но принцесса-балерина отказывалась и от их таблеток, и от их утончённой хирургии.

— Они хотят изрезать мне мозг лазерами, — шептала она Кумико.

Она нашёптывала и другие вещи.

По ночам, говорила она, из своих кубиков в кабинете отца, Кумико, как дымок, восстают злые духи. «Эти старики… — говорила она, — они высасывают наше дыхание. Этот город пьёт моё дыхание. Здесь нет покоя. Нет настоящего сна».

Перед концом она совсем перестала спать. Шесть ночей мать молча и совершенно неподвижно сидела в своей голубой европейской комнате. На седьмой день она ушла из квартиры одна — достойный упоминания подвиг, учитывая усердие секретарей — и отыскала дорогу к холодной реке.

Но в заднике витрины ей ещё чудились линзы Салли. Кумико вытащила из рукава свитера карту корейца.

У обочины на Маргейт-роуд стояла сожжённая машина. Девочка помедлила возле неё, оглядывая молчаливые фасады на противоположной стороне улицы, и тут услышала какой-то звук за спиной. Оглянулась и увидела в свете полуоткрытой двери ближайшего дома перекошенное лицо горгульи под лавиной сальных кудрей.

— Тик!

— По правде говоря, Терренс, — сказал тот, когда исчезла искажающая лицо гримаса.

Тик жил под самой крышей. Нижние этажи пустовали, светлые прямоугольники на обоях — призраки исчезнувших картин — провожали их взглядом.

Хромота Тика, когда он взбирался перед ней вверх по лестнице, сделалась ещё более явной. На нём был серый костюм из блестящей плащёвки и табачного цвета замшевые «оксфорды» на толстой подошве.

— А я тебя ждал, — сказал он, с усилием перенося тело с одной ступеньки на другую.

— Правда?

— Я знал, что ты сбежала от Суэйна. Копировал понемногу себе в буфер его трафик, когда у меня было время, свободное от того, другого…

— Другого?

— Ты что, не знаешь?

— Прости?