Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году

«Жив ли раненый русский полковник Богуслав?» — было первым вопросом приведенному сегодни ко мне пьяному цирюльнику, схваченному на казачий аркан. И я узнал, что Богуслав жив, что ему легче, то есть что пьяный цирюльник перестал почитать его в опасности. Из худшего лучшее, слава богу и за то!

Ух! Как лихо пугнули мы всю здешнюю, беззаботную братию! Как целые полки покидались на лошадей, и огромные колонны зашевелились по следам десятка казаков, которым в разных местах велено было промелькнуть под глазами у неприятелей.

Как привольно быть птицей, княгиня! Как прекрасно быть партизаном! Какое блестящее поприще открыто нам… Как зависть осмелилась допустить это! Пусть первая пуля пробьет мой череп; пусть просвещенная посредственность будет ядовитым хвостом своим указывать после на ошибки и недоглядки наши. Жребий наш выпал… мы принадлежим уже народу… Он не выдаст нашего имени на поругание… он освятит его в преданиях своих… Зависть не выгрызет уже его из памяти отечественной, всегда благодарной, всегда справедливой, как глас божий!

Что это я заранее злюсь на завистников! Партизану ли славного 812 года останавливаться с ними! Вперед!

Завтра к вечеру снова я подвинусь к Семипалатскому. Сегодняшнее донесение мое любопытно, достаньте его.

25 октября 1812

Целую неделю я не писал к вам, княгиня. Выпала пороша и зазвала нас поохотиться далее, чем думали. Снег по колено, однако же начинает опять таять. Передо мной Семипалатское с белыми кровлями, заиндевевшим лесом, и в нем ни души: и госпиталь и французы — все исчезло. Сейчас ходил я по пустому дому Мирославцевых; там встретил меня дворник: французы выступили третьего дня ночью, взяв с собою всех раненых. Вероятно, не считая места безопасным, офицер выступил в Смоленск. Мирославцевы живут в лесном доме и в усадьбу не приезжали. Жители еще не показываются. Войска неприятельские, стоявшие в окрестностях, начали сближаться к Смоленску и Дорогобужу.

Наше появление сбивает их с толку. Они знают уже об отступлении от Москвы и не ждут доброго.

Виноват, княгиня, но у Мирославцевых я не буду: теперь и дороги нет туда, как сказал мне дворник.

Богуслав был жив.

26 октября 1812

Потоп, движущийся от Москвы, сего дня наводнил уже окрестности Дорогобужа. Какой хаос! Где это блиставшее порядком воинство! Давка, ломка, незнание мест, распри… это ад!

Я видел князя; он здоров, спешу вас утешить этой вестию.

28 октября 1812

Сегодни еще стягиваются сюда силы неприятельские. К вечеру завязалась в ариергарде их перестрелка. Платов и Милорадович у них уже на плечах.

Надеюсь послезавтра быть близко к Семипалатскому. Сейчас имел я известие о князе Тоцком и о благополучии его летучей роты имею честь моему сиятельству донести.

31 октября 1812

Я получил от вас три строчки, моя повелительница! Я так им обрадовался, что казак, смотря на мое восторженное лицо, лукаво покусывал губы.

Да! Да!.. Успокойтесь: я видел вашего супруга, и он целехонек. Мы с ним часа два пировали и пили за ваше здоровье прямо из бутылки. Кто же, думаете, предложил этот тост? Не он — я, ей-богу, я!

Никак не советую вам заезжать в Семипалатское: вам будет объезду около сорока верст самой дурной, разбитой дороги. Я ведь донес вам, что оно по милости божией цело: главная масса французской армии не раздавила его, потому что оно оставалось в стороне.

5 ноября 1812

Слышали ли вы, княгиня, сигнал вандальской злобы, этот безумный взрыв? Ребячье, малодушное мщение! Часть смоленской стены поднята на воздух… Наш старый, добрый Смоленск!

Мы забрали множество наших и чужих больных и раненых, но о Богуславе нет никакой вести.

Барон Беценваль, начальствовавший лазаретом в Семипалатском, был с своими больными в Смоленске, но куда отсюда девался, не добьюсь ни от кого.

Как вы милы, что меня послушались! Статное ли дело отставать теперь от армии из одного нетерпения повидаться с вашей Софией!.. (Достанется же мне когда-нибудь!)

XXVI

Ясная зимняя ночь покрывала землю; все спало глубоким сном в занесенном недавнею метелью Семипалатском, только по дороге от селения к церкви раздавались два голоса и к полному месяцу мелькали две черные тени идущих.

— Какая морозная ночь, отец дьякон, посмотрите, как выяснилось на небе. С вечера была метель и оттепель, а теперь, я думаю, градусов семьдесят стужи; я дрожу в тулупе, как после лихорадки.

— Морозно, морозно, Симеонович, слышь, как хрустит снег под ногой, словно сухарей насыпано по дороге, а по погосту-то как будто блесточек золотых усеяно — так и горит против месяца-то; градусов, без всякого прекословия, за двадцать будет, а не семьдесят, как ты отпустил, уж этого и не слыхано; разве ты по Фаренгейтову тепломеру[40] исчисляешь?

— Нет, отец дьякон, я так, спроста исчисляю, по моим зубам: слышь, как стучат — чуть языка не прихватывают. Ну вот и до храма божия добрались теперь отогреемся: вон как пылает; ай-да староста, спасибо ему, как разжарил печь.