Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году

В это самое время в большом балагане офицеров конной артиллерии, сплетенном наскоро из прутьев и изнутри завешенном соломенными щитами, председательствовала шумная радость молодежи, почти со всего лагеря сюда собравшейся. Балаган обставлен был оседланными офицерскими лошадьми; несколько медных чайников кипело на маленьком огне, разведенном в яме; вход завешен был ковром, но сквозь плетень отсвечивалось множество огней; внутри балагана, вдоль правой стены, выложено было довольно толсто соломой и накрыто коврами, что и образовало некоторого рода диван, закиданный сверху шинелями и бурками посетителей, а у левой стены стояли два стола, на одном хозяева разливали чай, вкруг другого толпилось множество офицеров. На соломе кое-где кучками сидели в разных положениях пестрые сотоварищи веселого лагеря во всевозможных мундирах, давно уже сдружившиеся с артиллеристами, имевшими, по роду службы, более возможности запастись впрок предметами походной роскоши — табаком и чаем, которые иногда, пополам с грехом, и под лафет подцеплялись в пути. Во всем балагане было только три стула, выпрошенные из соседней деревни вместе с двумя упомянутыми столами. Со стула на стул протянута была длинная лестница, и таким образом составилась особого изобретения скамейка, на которой было нанизано вдоль второго стола десятка полтора и гостей и хозяев в полной амуниции. Разговор в балагане не был общим; каждая кучка толковала о своем: веселый смех и важный спор, остроумные выходки и серьезный рассказ — все сливалось в говорливый, резвый шум, сопровождаемый неумолкающею брякотней сабель и шпор.

Стали подавать чай. Тишина восстановилась, так что можно уже было различить говорящих.

— Да сделайте одолжение, господа, — вскричал поручик Чугуевский, прекрасный, живой юноша, сидевший поджавши ноги в самом углу балагана на пне, — сделайте дружбу: уговорите князя Ахмет-Бека сделать мне банк!

— Что же, князь, — отозвались многие голоса, — сделай банк.

— До банка ли теперь, — отвечал с холодною важностию высокий белокурый офицер, куривший трубку лежа на бурке, — да и тебе ли со мной играть! Для тебя и сторублевый банк работа на целую ночь.

— Ты прав, моя радость, — сказал первый, — но мне забавно то, что я играю с тобой наверняка, а ты не можешь этого понять!

— Оставляю тебя в этой приятной уверенности и прошу продолжать, как начал: я в убытке не буду.

— Ради бога, господа, рассудите, кто из нас в проигрыше: мне скучна ночь, которую нельзя проспать, и я ее, как фальшивую монету, проигрываю князю; напротив, он так любит негу, что по сю пору с сокрушением вспоминает, как однажды, зачитавшись Генриады[7], не спал целую ночь; да после того еще ночи две мерещилась ему прекрасная Габриель, так дурно же спалось! Посудите же: здесь в лагере он просидел со мной ночей уже пять напролет! Да простит мне тень бедной герцогини Бофор, а мои победы славнее ее побед!

Князь захохотал и обещался не играть с ним более ни днем ни ночью. Чугуевский набил трубку, закурил и, подавая руку Ахмет-Беку:

— Ты видишь, князь, — сказал он, — как я чистосердечен, даже во вред себе; но, друг мой, — прибавил он, приняв на себя важный вид театрального героя:

— Je me sens assez grand pour ne pas t'abuser![8]

Этот неожиданный стих из Магомета[9], заключивший карточный вызов, рассмешил все общество, и вместе с сим грянуло у входа в балаган громкое восклицание:

— Изменники! Кто здесь говорит по-французски?..

— Свислоч! Граф Свислоч! — воскрикнули все до одного. — Здравствуй, наш рыцарь Белого Креста, наш герой, наш увечный, — раздавалось со всех сторон, и воин исполинского роста, в драгунском мундире с майорскими эполетами и с широким на лбу рубцом, отдав свою каску вестовому, оставшемуся при лошади, влез в отверстие под полуподнятым ковром. Многие кинулись обнимать его.

— Что новенького, — все кричали, — что ты нам привез и принес?

— Дайте мне, братцы, чаю, — сказал граф своим басистым голосом, — я озяб; и дайте мне рому; а между тем набейте мою трубку. Вот вам новенького: французы в двадцати двух верстах; отряд их состоит из двух дивизий, и мои драгуны побожились встретить их по-нашему!

— Полно, милый хвастун, — сказал кто-то из толпы, — что твои драгуны!

— Мои драгуны, мой амур, черти, — отвечал важно граф. — Да! Черти, повторил он, — а бусурманы не крестятся, — то они их живьем съедят!

Весельчаки усадили бестрепетного товарища на толсто скатанную, вроде стула, бурку, подали ему трубку и чаю, поставили бутылку рому, и все уселись около.

— Слушайте, дети, — начал граф, — я вам расскажу, как лихо отрезал мародеров и всех их загнал, как рыбу в невод; как задал страху под самой Оршей — чудо!.. Постойте, вот выпью мой стакан.

Тишина окружила Георгиевского кавалера (так обыкновенно звали графа в лагере); он выпил чай, разгладил усы и только что хотел начинать рассказ, как вдруг послышался у входа женский прекрасный голос: «Messieurs, etes-vous visibles?»[10]