Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году

В голубом полусумраке слабо освещенного зала перед открытым роялем сидела София, опершись на спинку кресел и опустив голову. Благородное чело ее было спокойно, но мраморная бледность, унылый взор, уста, лишенные улыбки, изменяли страданию всего ее существа. По-видимому, она хотела играть и приводила в порядок мысли, глубочайшее молчание господствовало вокруг… Так улегается тишина в храме пред началом священнодействия. София подняла голову и приблизилась к роялю.

Вдруг безмолвие прервано… Тишина вокруг ее загремела… Она населилась бесчисленными звуками, бесплотными небожителями, друзьями страдальца. Легкою воздушною толпою невидимый рой их обступил вдохновенную деву: они запели ей на ангельском языке своем про мир другой, лучший… мир порядка… мир, где нет преград желаниям… где царствует любовь и добродетель, где все бессмертно, как они, чада гармонии, те же от создания вселенной. Они заглушали один другого, но голоса их не смешивались: то сплетались они звучным хороводом, то сладко и уныло отливались от общего шума и так внятно, так трогательно говорили сердцу… бедному сердцу, их призвавшему на помощь!

Прелюдия кончена. Благоговейный восторг осиял лицо Софии… слезы вдохновения блеснули на длинных ее ресницах. В ее глазах отразилась душа… ее сильная, пламенная душа, с ее любовию, с ее борьбой, с ее страданием.

Шумное волнение вновь побежало по струнам и затихло. Мужественный голос отделился от вихря гармонических звуков. Строгая важность одушевила язык его. Твердо и определенно он соединил части своего предложения. Казалось, сила его самостоятельна: с такой самонадейчивостию не выражается существо зависимое, спокойное или тревожное от причин случайных. Мало-помалу он собирал в область свою второстепенные, своенравные отголоски целого; безусловная покорность становилась следствием его убеждения. Он умолк. Покой и порядок ему последовал.

Вдруг беглый ропот глухо зашумел в области гармонии… Послышались резкие укоры… раздались болезненные стоны страдальца; мертвая бледность покрыла пылавшие щеки Софии — казалось, все вокруг ее увлеклось…

Беспорядочная тревога, дикие вопли огласили воздух… Напрасно загремел опять строгий повелитель; напрасно соглашал всесильным языком своим в трудные аккорды многосложные, мятежные звуки отчаяния. Борьба была упорна, и порядок, водворявшийся за оною, приготовлял душу к чему-то торжественному.

Минутное молчание предшествовало новому явлению. Быстрые, повелительные звуки приготовили внимание, и скорбный голос сердца запел свою очаровательную песнь, свои прощальные приветы оставляемому. Торжественная мелодия, как последняя молитва, зазвучала вслед за нею; она становилась возвышеннее, вдохновеннее, обогащалась всеми звуками, всеми аккордами, возносила душу к беспредельному, для смертных недосягаемому… Казалось, ангел веры явился страдальцу и указал ему на небо, его ожидающее!

В ту самую минуту, как музыка умолкла, звонкий колокольчик прогремел под окнами, и вслед за сим взошел в зал плотный, небольшого роста офицер, с длинными усами, с Георгиевским крестом на шее и с подвязанной рукой. Громкий, хотя и веселый его голос и рыцарские шаги, закованные железом, почти испугали Софью в настоящем положении духа. Она встала, бледная и дрожащая… Какая-то боязнь разлилась во всех ее чертах.

— Я помешал вам, сударыня, — сказал геройски Влодин, приставив звонко каблук к каблуку, сколько позволили его толстые шпоры. — Бога ради, не беспокойтесь.

— Нет, — отвечала София, — я сбиралась уже идти в свою комнату.

— Так я имею честь желать вам покойной ночи; погода холодная, и я с дороги перезяб, пойду к себе погреться к камельку. — Звонкий поклон заключил прощальное приветствие, и они оба, в разные стороны, вышли из зала.

В гостиной встретила София свою горничную, которая подала ей привезенное с почты письмо.

— Это не ко мне, — сказала она, прочитав адрес, — к маменьке; не почивает ли уже она?

— Нет, — отвечала девушка, — она изволит писать.

София пошла к ней.

XXXII

Въезжая в Смоленск чрез Днепровские ворота, прямо подымаешься в гору; тесная улица идет между старинными, огромными зданиями. На этой улице, по левой стороне, была пред отечественной войной знаменитая гостиница синьора Чапо. Двухэтажный каменный дом, всегда обсыпанный песочком, издали красовался с боку, рекомендуясь проходящим. Кто, ведя в Смоленске кочующую, солдатскую жизнь, любил вкусно пообедать на собственный счет, тот, без сомнения, уже был знаком с синьором Чапо и, без сомнения, прочитав сии строки, с удовольствием припомнит его сытный стол, его всегдашний винегрет, подправленный так горчицей, что часто срывало кожу с языка; вспомнит его роковые два часа, которые пропустить значило лишиться обеда, а может быть, вспомнит и любимую его пословицу: Patti chiari, amicizia lunga![55]