Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году

— Нам ли с тобой разбирать права, — загремел Обоянский, — нам ли, которые попрали все права, самые священнейшие!.. Так ты узнал меня — спрашиваю я тебя?.. Не бойся: мне укорять тебя нельзя: я твой сообщник. Совесть, Богуслав, сия искра божества, в груди человека заключенная, она одна пусть укоряет тебя. Взгляни: может, за спиной твоей стоит смерть… Если ж ее нет еще, то все она близко… Где наши отцы, Богуслав! Могут ли еще они загладить зло, какое сделали, или хотя раскаяться в нем… Может быть, это им и не нужно, скажешь ты, кто знает: не химера ли загробная жизнь; может быть, наше животолюбивое воображение создало ее… Богуслав, эти догадки, исчадия новой философии, уже стары!.. Несмотря на насмешки, на пародии и карикатуры вольнодумства, мы явимся на обещанный нам загробный суд; мы не уничтожимся: чего содрогается натура наша, того быть не может!

Богуслав стоял на одном и том же месте; замешательство его возрастало по мере того, как говорил Обоянский. Влодин слушал с почтением восторженный разговор графа; Антип Аристархович поминутно вынимал из кармана своего красный ост-индский платок и обтирал слезы, часто ощупывая между тем оттопыренной боковой карман своего кафтана, как будто во мраке его сокрыто было драгоценнейшее сокровище, о котором скоро придется ему объяснять. Мирославцева, бледная, испуганная, не сводила глаз с Обоянского; София была вся умиление… Она сидела, опираясь на спинку дивана, крупные слезы катились невольно по ее лицу, сердце ее было так полно… оно чувствовало какое-то блаженство, слепое, безотчетное, но высочайшее блаженство.

— Богуслав, — продолжал Обоянский после нескольких секунд молчания, — я не имею никакой личной пользы в твоем раскаянии; может быть, бог, да, сам милосердный бог удостоивает говорить тебе языком моим, в последний раз в твоей жизни… Ты слышал — долг мой исполнен.

— Теперь я обращаюсь к вам, — сказал он Мирославцевой, — вы слышали, что я не тот, кем вам представил себя, — я обманул вас, но к этому принужден был необходимостию: вы не допустили бы меня и на глаза, вы убежали бы от меня, как от чудовища… В лесу я нашел жилище ваше не нечаянно, но я купил эту тайну… я искал вас; прошел для вас из-за тысячи верст, пешком, по обету, как бы на поклонение божеству, — но вы изгнали бы меня… я должен был обмануть вас! Этот ангел, — продолжал он, указывая на Софью, — это живое подобие — не моей дочери, как я должен был солгать, чтоб замаскировать мое смущение, но подобие своего незабвенного отца, не называла бы меня священным сим именем, но гнушалась бы мною… Софья… вы должны гнушаться мною… это ужасно и, однако же, справедливо! Слыхали ли вы о том изверге, который злоупотребил доверенностию, попрал жалость, осквернил имя свое предательством… которому недостанет слез оплакать свои злодейства?.. Слыхали ли вы обо мне — о графе Обоянском?

Лицо Мирославцевой вспыхнуло, слезы, горькие слезы памяти, брызнули из глаз ее, она с трудом могла найти звуки для нескольких несвязных слов.

— Бог с вами… я простила всем, — сказала она, — сам он простил всем… ваше раскаяние так искренно!

Софья встала, глаза ее одушевились величием, румянец разлился по лицу.

— Да, мне ваше имя знакомо, — сказала она твердым, спокойным голосом, — но в наших отношениях перемениться уже ничего не может. Граф Обоянский, продолжала она, — дочь Мирославцева хочет быть другом вашим!

— Душа небесная, — воскликнул старец, упав на колена, — помири меня с отцом твоим! — Рыдания захватили грудь его, он наклонил чело свое к ногам Софии и плакал.

— Встаньте, благородный граф, — сказала мать, — в вашем сокрушении есть нечто священное. Будьте нашим другом, и да не вспомянется отныне тяготящее память вашу несчастие!

Поддерживаемый матерью и дочерью, Обоянский встал — лицо его одушевлено было радостию, он обнимал друзей своих, плакал и смеялся как ребенок, кажется, с души его снято было тяжелое бремя, и он так легко себя чувствовал.

— Ну, Богуслав, — сказал он, обращаясь к нему, — теперь пусть идет смерть за душой моей — я не боюсь ее!

XXXIV

В 1790 году было в Москве одно необыкновенное происшествие, наделавшее шуму и бывшее поводом к бесконечному множеству сказок, с большими или меньшими прибавлениями и отступлениями.

В приходе Троицы в Сыромятниках, на Воронцовском поле, была в то время, известная под именем «Лиона», гостиница для приезжающих. Туда по вечерам съезжалась молодежь со всей Москвы попировать; обширный дом, блестящая отделка комнат, роскошная мебель и ловкий француз-содержатель — все это было приманкою, весьма существенною, ибо в то время Москва еще не славилась подобными заведениями. Что же всего более манило сюда: здесь водилась игра, к несчастию, еще и поныне удержавшая за собой кое-где название азартной, назло бесчисленным опытам и толпе нищих.