Граф Сардинский: Дмитрий Хвостов и русская культура

Не будет преувеличением сказать, что в истории русской литературы Хвостов – один из самых жизнелюбивых и благодарных поэтов: он благодарит Бога, родителей, покровителей, героев, поэтов, ученых, путешественников, друга, пославшего ему свои стихи, врага, навестившего его в Слободке, родственника, подарившего ему овечий тулуп, сшитый на отечественном заводе из шкуры отечественного барана, которому тоже спасибо («Свидетель я, что у богатых Россов / С недавних лет кудрявых мериносов / На пажитях разнежились стада» [V, 254]). Конечно, в этой жажде жизни и всепоглощающем оптимизме узнается питомец просвещения XVIII века, но посмотрите на его поэтов-ровесников и убедитесь, что на их фоне он чуть ли не единственный благодарный счастливец и совершенный человек благоволения.

Как, по сути дела, жизнеутверждающи даже его стихотворные эпитафии (их он написал более полусотни)![121] Вот одна из них, на смерть от холеры актера и «большого искусника по части мимики» В.И. Рязанцева:

Рязанцов весельчак забавил нас умно.
В нем каждое лице являлося смешно.
Но ах! несытая холера
Его похитила к досаде лож, партера,
И, право, это ей грешно,
А не смешно [VII, 230].

Или эпитафия «Здесь Стойкович лежит», посвященная члену Российской академии, «скончавшемуся почти скоропостижно»:

Здесь Стойкович лежит, природы таинств зритель,
Он родом Серб, наук с младенчества ревнитель,
Он слову Русскому усердствуя, был век
Полезный в обществе, приятный человек [VII, 232].

Или эпитафия на смерть «обогатившегося» на эпитафиях поэта Василия Рубана, написанная автором после посещения его могилы:

Здесь Рубан погребен; он для писанья жил.
Надгробописец быв, надгробну заслужил [Майков: 17–18].

Смысл этих стихотворных «надгробий» (так он предпочитал называть жанр эпитафии), больше напоминающих рекомендательные письма в загробный мир, приблизительно таков: какой прекрасный (умный, достойный, по-своему замечательный и полезный) человек ушел от нас! как же посчастливилось мне, что я хорошо его знал (пускай покойный меня и не жаловал)! как я рад, что могу теперь отдать должное его жизни и деяниям и тем самым еще раз напомнить о себе! Даже живые и более молодые современники мыслились им как будущие объекты для надгробных рекомендаций. Так, воспевая заслуги книготорговца Смирдина в стихах, посвященных знаменитому литературному обеду, собравшему представителей нескольких поэтических поколений, старик Хвостов торжественно обещал от имени гостей: «Мы нашим внучатам твой труд передадим» [VII, 164]. А на смерть славного германского старца Гете Дмитрий Иванович откликнулся надгробным стихотворением, в котором высказал, по всей видимости, и свою тайную надежду на – максимально отсроченную – загробную славу:

Увы! сокрылся бард в обитель привидений,
Но Гете жив, он жив, – не умирает гений [VII, 225].

В 1830-е годы «долгоживотность» (как выразился один автор) Хвостова казалась младшим современникам неприличной, если не кощунственной [Дмитриев 1898: 95][122]. «С душевным прискорбием, – писал Пушкин Плетневу в холерный 1831 год, – узнал я, что Хвостов жив. Посреди стольких гробов, стольких ранних или бесценных жертв, Хвостов торчит каким-то кукишем похабным. Перечитывал я на днях письма Дельвига; в одном из них пишет он мне о смерти Д. Веневитинова [поэта, не дожившего до 22 лет]. “Я в тот же день встретил Хвостова, говорит он, и чуть не разругал его: зачем он жив?” – Бедный наш Дельвиг! Хвостов и его пережил. Вспомни мое пророческое слово: Хвостов и меня переживет» [XIV, 206] (удивительно, но нет)[123]. Графу приходилось оправдываться за свое долгое существование в этом мире:

В летах моих унылых, поздних,
Покрытый сединой давно,
Я жив… Но много жертв достойных
Недуга пало под косой;
Кто здесь Отечеству полезен,
Тот в гроб всегда нисходит рано,
Ловя последний сердца луч,
Певец и скорби и печали,
Могу соземцев на гробницах,
Могу еще я слезы лить [VII, 38].