Граф Соколов — гений сыска

— Ой, “синенькую” не пожалели! Царство Небесное усопшему, а вам доброго здоровьичка. Контора наша, которая бюро, в Гимназическом переулке, совсем возле Коммерческого собрания. Как что — Сразу к нам!

Жеребцов взял мужичка за плечи, повел к дверям:

— В твое бюро, дед, нам обращаться не придется!

Мужичок вздохнул:

— Эх, милок, от гробового исхода в любой час — не зарекайся. Лучше нас люди были, да и то все уже померли. Граф Толстой — не нам чета, а туда же...

Роковая ночь

Жеребцов, у которого на душе стало муторно, словно сердце почувствовало что-то недоброе, и усмехающийся Соколов спустились в ресторан. В зале было многолюдно, дымно, шумно. На эстраде томно закатывала глаза исполнительница цыганских песен.

Кошко возмущался:

— До чего обнаглели, негодяи! Гроб прислали...

Умный Сахаров, напротив, шутил и случившееся объяснял исключительно популярностью Соколова.

Едва перешли к обсуждению предстоящей операции по: захвату террориста, как в зал стремительно вошел новый гость и с очередной новостью. Это Жираф-Кох, размахивая тросточкой, раскланиваясь налево и направо, посылая дамам знакомым и незнакомым воздушные поцелуи, приблизился к столу сыщиков. На его лице с короткими подкрученными усиками сияла улыбка:

— Поздравляю, коллеги! Даже моя Люси утверждает, что у меня легкая рука и, простите, фортуна всегда со мной! Мадера? Урожай какого года? Тысяча восемьсот девяносто девятого? Совсем молодая! Пожалуйста, эй, лакей, дай мне бокал бургонь “Алиготэ”. Спешил, запарился! Ах, букет чудный, освежает! Сегодня день полон чудес! Какая-то фантасмагория. Что вы, коллеги, думаете? Преступник мною пойман! Да-с, сижу в доме скрипача Казарина, дежурю, вдруг дикий вопль разрезает тишину спящей улицы. Хватаюсь за револьвер, бегу на крик. В яме возле охраняемой “точки” — субъект. Поставил городового, а сам к вам — известие удачи дороже наград и денег. Эй, человек, теперь налей мадеры.

Женщин люблю молодых, а вино старое. А вообще-то, хе-хе, старушки лет тридцати — самое комильфо! Нет плохих женщин, есть только слабые мужчины.

...Через минуту, швырнув ассигнации на стол, сыщики неслись к дому Казарина:

— Угол Мясницкой и Садовой!

Роковая ночь (окончание)

Полицмейстер Дьяков носился вокруг ямы, из которой неслись дикие крики и проклятия:

— Кровососы! Ублюдки! У-у, ненавижу!

Дьяков рявкнул:

— Заткнись, гнусная харя! Я тебе уши отрежу!

— Царский блюдолиз! Узурпатор! — неслось в ответ. — Спускайся ко мне, зенки твои вырву! — Из ямы грохнул револьверный выстрел.

Разъяренный полицмейстер обратился к Соколову:

— Граф, позвольте гаденыша пристрелить? На коленях готов просить!

Сыщик устало поморщился:

— Не дурите, полковник! Он нам дорог живой.

Соколов подошел поближе к яме, внушительно произнес:

— Роман Львович Козелец, он же Эрнст Шнабель, он же Альфред Школьников, вы опасно шутите! Ваша песенка спета, ведите себя достойно. За гроб спасибо, но вам он скорее понадобится. Бросьте наверх оружие, я вам помогу покинуть яму.

В небо вновь грохнул выстрел, и послышались ругательства.

Ирошников, вечный шутник, весело говорил:

— Преступник оказался гуманистом! Чтобы наш Жеребцов не опоздал на помолвку с генеральской дочерью, этот Козелец решил поскорее попасться. Николай Иванович, седьмого сентября гуляем на твоей помолвке?

Жеребцов не отвечал. Он что-то напряженно обдумывал. Потом решительным шагом направился к краю ямы. Склонившись, в лунном свете пытаясь разглядеть лицо террориста, сердечным тоном произнес:

— Молодой человек, Роман Львович! Осознайте безвыходность вашего положения, подумайте о себе, о вашей матери. Вы так мало жили, вам рано погибать. Поверьте, я сочувствую вам...

И вновь грянул выстрел. Жеребцов охнул, присел и боком повалился на землю.

Соколов бросился к раненому. Из его шеи фонтанчиком била кровь.

Сыщик крикнул:

— Врача, скорей врача! — И оттащил Жеребцова от края ямы. — Пуля сквозь шею прошла — навылет. Ах, кажется, сонная артерия задета!

Жеребцов дышал все тяжелей, все прерывистей. Соколов положил его голову к себе на колени и чувствовал, как одежда намокает теплой липкой кровью. Фосфорный свет луны окрашивал страшным мертвенным светом лицо раненого. Вдруг Жеребцов едва слышно произнес:

— Миленький Аполлинарий Николаевич, я убит... Жаль... Я так любил... всех, вас... Пусть Таня не грустит.

Жеребцов мелко затрясся, закатил глаза, страшно захрипел. Агония продолжалась вечность, так, по крайней мере, казалось Соколову.

Вдруг грудь раненого поднялась и остановилась на полувздохе. Прекрасная душа отлетела от тела.

Соколов горько выдохнул:

— Прощай, друг! Я отомщу...

Купание

Соколов бережно положил на землю Жеребцова, шагнул к яме, опасно наклонился и медленно, разделяя слова, произнес:

— Ну, собака, теперь твоя гадкая жизнь станет тебе не мила!

Грянул новый выстрел, пуля обожгла щеку сыщика. Он приложил платок, и тот окрасился кровью. Но Соколов почти сразу забыл об этой царапине. Он крикнул таким голосом, что с деревьев листья посыпались: