Граф

– Они в этом же доме живут, – строго сказал Перушкин. – Не скажешь ли ты чего по-французски?

Елена Евграфовна сделала сердитое лицо.

– Не успел жениться, а уж пристаешь с глупостями!

– Нет, скажи. Пусть они послушают! Им приятно будет послушать. Скажи!

– Вот обратите внимание, какой у меня тиран муж!

– То-то тиран! Мне, Петр Гаврилович, все равно, говорит ли она по-французски или нет. Но только зачем же было врать? Я сдуру всему поверил, а между тем – обманут!

Петр Гаврилович почувствовал себя неловко: супруги окрысились друг на друга, и этот несчастный, никому не нужный в табачной лавочке французский язык мог повести к серьезному супружескому столкновению. Взглянув пристальней на Елену Евграфовну, он заметил на ее злом, бледном личике синяк, присыпанный пудрой. Очевидно, столкновения уже происходили. Петру Гавриловичу стали противны Перушкины, и он, взяв папиросы, поспешил уйти из магазина.

Самый отвратительный серенький день навис над Петербургом. Румянцев шел по мокрым тротуарам, встречал бесцветные фигуры озабоченных и скучающих петербуржцев и смотрел на тысячи лавочек, где продают табак, бумагу, детские игрушки, красный товар. Ему казалось, что в каждой из таких бесчисленных лавочек сидит Перушкин, который или хлопочет о том, чтобы устроить себе семейный очаг, по старине или «по моде девятнадцатого века», ила уже устроил себе очаг и теперь, разочарованный и обозленный, глупый и дикий, терзает свою тоже глупую, ничтожную жену, придираясь к пустякам. Презренная и жалкая жизнь! А между тем тысяча людей живут ею. Для чего они живут? Какая цель их низменного прозябания? «И зачем я сам живу?» – заключил свои думы Петр Гаврилович, с мучительною ясностью вдруг сознав всю пустоту своего существования.