Графиня де Монсоро

— Нет, мои глаза меня не обманули, — сказал Шико, — и, когда я молился перед домом на улице Нуайе, можно сказать, я нюхом учуял, что он возвращается в Париж. Но почему он пробирается украдкой в престольный град нашего друга Ирода? Почему он прячется, когда король проезжает мимо? Ах. Пилат, Пилат! Неужто добрый боженька не пожелал дать мне отсрочку на год, о которой я просил, и требуют уплатить по счетам раньше, чем я предполагал?

Вскоре Шико с радостью обнаружил, что, в силу какого-то акустического каприза, с того места, где он сидит, может не только видеть, что происходит в зале гостиницы, но и слышать, что там говорят. Сделав такое открытие, Шико напряг слух с не меньшим усердием, чем зрение.

— Господа, — сказал толстяк своим спутникам, — полагаю, нам пора отправляться: последний лакей кортежа давно скрылся из виду, и, по-моему, в этот час дорога безопасна.

— Совершенно безопасна, монсеньер, — произнес голос, заставивший Шико вздрогнуть. Голос принадлежал человеку, на которого Шико, всецело погруженный в созерцание маленького толстяка, до этого не обращал никакого внимания.

Человек с голосом, резанувшим слух Шико, был полной противоположностью тому, кого назвали монсеньером. Он был настолько же несуразно длинен, насколько тот был мал ростом, настолько же бледен, насколько тот был румян, настолько же угодлив, насколько тот был высокомерен.

— Ага, попался, мэтр Никола, — сказал Шико, беззвучно смеясь от радости. — Tu quoque… Будет очень досадно, если на этот раз мы расстанемся, не обменявшись парой слов.

Шико осушил свой стакан и расплатился с хозяином, чтобы иметь возможность беспрепятственно встать и уйти, когда ему заблагорассудится.

Эта предосторожность оказалась далеко не лишней, так как семь человек, привлекших внимание Шико, в свой черед, расплатились (вернее сказать, маленький толстяк расплатился за всех). Они вышли из гостиницы, лакеи и конюхи подвели им лошадей, все вскочили в седла, и маленький отряд помчался по дороге в Париж и вскоре растворился в первом вечернем тумане.

— Добро! — сказал Шико. — Он поехал в Париж, значит, и я туда вернусь.

И Шико тоже сел на коня и последовал за кавалькадой на расстоянии, позволяющем видеть серые плащи всадников или же, когда осторожный гасконец терял их из виду, слышать стук копыт.

Все семеро свернули с дороги, ведущей на Фроманто, и прямо по открытому полю доскакали до Шуазе, затем переехали Сену по Шарантонскому мосту, через Сент-Антуанские ворота проникли в Париж и, наконец, как рой пчел исчезает в улье, исчезли во дворце Гизов, двери которого тотчас же плотно закрылись за ними, словно только и ждали их прибытия.

— Добро, — повторил Шико, устраиваясь в засаде на углу улицы Катр-Фис, — здесь пахнет уже не только Майеном, но и самим Гизом. Пока что все это только любопытно, но скоро станет весьма занятным. Подождем.

И действительно, Шико прождал добрый час, не обращая внимания на голод и холод, которые начали грызть его своими острыми клыками. Наконец двери отворились, но вместо семи всадников, закутанных в плащи, из них вышли, перебирая огромные четки, семеро монахов монастыря св. Женевьевы; лица у всех у них были скрыты капюшонами, опущенными на самые глаза.

— Вот как? — удивился Шико. — Что за неожиданная развязка! Неужто дворец Гизов до такой степени пропитан святостью, что стоит разбойникам преступить его порог, как они тут же превращаются в агнцев Божьих? Дело становится все более и более занятным.

И Шико последовал за монахами, так же как до этого он следовал за всадниками, не сомневаясь, что что под рясами скрываются те же люди, что прятались под плащами.

Монахи перешли через Сену по мосту Нотр-Дам, пересекли Сите, преодолели малый мост, вышли на площадь Мобер и поднялись по улице Сент-Женевьев.

— Что такое; — воскликнул Шико, не забыв снять шляпу у домика на улице Нуайе, перед которым нынче утром он возносил свою молитву. — Может быть, мы возвращаемся в Фонтенбло? Тогда я выбрал отнюдь не самый краткий путь. Но нет, я ошибся, так далеко мы не пойдем.

И действительно, монахи остановились у входа в монастырь св. Женевьевы и вошли под его портик; там в глубине можно было разглядеть монаха того же ордена, самым внимательным образом рассматривающего руки входящих в монастырь.

— Черт побери! — вырвалось у Шико. — По-видимому, нынче вечером в аббатство пускают только тех, у кого чистые руки. Решительно, здесь происходит что-то из ряда вон выходящее.

Придя к такому заключению, Шико, до сих пор всецело занятый тем, чтобы не упустить из виду тех, за кем он следовал, оглянулся вокруг и с удивлением увидел, что на всех улицах, сходящихся к аббатству, полным-полно людей в монашеских рясах с опущенными капюшонами: поодиночке или парами, все они стекались к монастырю.

— Вот как! — сказал Шико. — Значит, нынче вечером в аббатстве состоится великий капитул, на который приглашены монахи-женевьевцы со всей Франции? Честное слово, меня впервые разбирает желание присутствовать на капитуле, и, признаюсь, желание необоримое.