Графиня де Шарни. Части 1, 2, 3

Битва закончилась, надо было заняться трупами. Заметили великолепный наряд маркиза. Один из пленных солдат узнал своего командира. Видя, что Мирабо еще дышит, вернее, издает предсмертные хрипы, принц Евгений приказывает отнести его в лагерь герцога де Вандома. Приказание исполнено. Маркиза помещают в палатке принца, где случайно оказывается знаменитый хирург Дюмулен. Этот человек был известен своими фантазиями; ему приходит в голову вернуть почти мертвого маркиза к жизни; идея эта привлекает его тем более, что осуществление ее представлялось совершенно невозможным: помимо того, что голова держалась лишь благодаря позвоночнику да нескольким обрывкам мускулов, все тело, по которому прошли три тысячи лошадей и шесть тысяч пехотинцев, было сплошной раной. Трое суток никто не верит, что маркиз придет в сознание. Наконец он открывает один глаз; спустя еще два дня шевелит рукой; настойчивость Дюмулена он начинает подкреплять собственной неукротимостью; и вот через три месяца маркиз Жан Антуан появляется на свет с рукой на черной перевязи. У него было двадцать семь ран, на пять больше, чем у Цезаря, а его голову поддерживало нечто вроде серебряного ошейника. Первый свой визит он нанес в Версаль, куда его повез герцог де Вандом и где он был представлен королю; тот его спросил, каким образом могло статься, что, обнаружив такое неслыханное мужество, он до сих пор еще не маршал. "Государь, — отвечал маркиз Антуан, — если бы, вместо того чтобы защищать мост в Кассано, я явился ко двору и подкупил какого-нибудь мошенника, я бы получил свое продвижение ценой меньшего количества ран". Таких ответов Людовик Четырнадцатый не любил: он показал маркизу спину. "Жан Антуан, друг мой, — заметил ему после приема герцог де Вандом, — отныне я буду представлять тебя врагу, но королю — никогда". Несколько месяцев спустя маркиз, несмотря на свои двадцать семь ран, сломанную руку и серебряный ошейник, женился на мадемуазель де Кастеллан-Норант и подарил ей семерых детей в перерывах между семью новыми военными кампаниями. Изредка, как и подобает настоящим храбрецам, он рассказывал о знаменитом сражении при Кассано, по привычке говоря: "В том бою я был убит".

— Вы, дорогой доктор, совершенно замечательно рассказываете мне о том, как маркиз Жан Антуан был убит, — перебил его Людовик XVI, с видимым удовольствием знакомясь с родословной Мирабо, — однако вы мне не сказали, как он умер.

— Он умер в донжоне родового замка Мирабо, сурового и мрачного прибежища, расположенного на утесе, загораживающем вход в ущелье, и потому с двух сторон обдуваемого ледяным ветром; он умер, словно закованный в панцирь властности и суровости, что случалось под старость со всеми Рикети. Он воспитал детей в повиновении и почтительности к старшим и держал их на таком расстоянии, что его старший сын говаривал: "Я никогда не имел чести ни рукой, ни губами прикоснуться к телу этого почтенного господина". Этот старший сын, государь, и стал отцом нынешнего Мирабо; это дикая птица, свившая себе гнездо среди четырех башен; никогда он не желал "оверсаливаться", как он говорит; в этом, по-видимому, и кроется причина того, что вы, ваше величество, его не знаете и потому не имеете возможности оценить его по заслугам.

— А вот и нет, сударь! Я, напротив, его знаю: он один из вождей школы экономистов. Он сыграл свою роль в происходящей революции, подав сигнал к проведению социальных реформ и сделав общедоступными многие глупости и немногие истины, что совершенно непростительно с его стороны, ведь он предвидел то, что должно произойти, он говорил: "Сегодня нет такой женщины, которая не носила бы под сердцем Артевельде или Мазаньелло". И он не ошибался: его собственная женушка носила под сердцем кое-что похуже!

— Государь, если в Мирабо есть нечто такое, что претит вашему величеству или пугает вас, то позвольте вам заметить, что в этом повинны ваш человеческий и королевский деспотизм.

— Королевский деспотизм?! — вскричал Людовик XVI.