И так далее. Барятинский обиделся смертельно, хотел вызвать Лермонтова на дуэль, но их помирил Мартынов, который через восемь лет сам вызвал на дуэль известного поэта, не имея, впрочем, цели убить его, а просто потому, что правила были такие. Мартынов вытянул руку и выстрелил, рассчитывая промахнуться, но попал Лермонтову в сердце. Но это было позже, а тогда оскорбленный Барятинский ушел из училища, дорога в гвардию была для него закрыта, он поступил в армейский драгунский полк, что, впрочем, не помешало ему стать полководцем и героем. Умер он в 1879 году, когда его сын заканчивал учебу в Пажеском корпусе.
Я росла, старая княгиня меня по-прежнему не замечала, забыла, видать, и о кукле, ею же подаренной, да вообще про то, кто я и откуда. А князь Иван Иванович приезжал иногда, жил, правда не долго, в своем доме, но когда приезжал, то в эти дни или, лучше сказать, ночи мама моя в каморке нашей отсутствовала. Иван Иванович был не женат, и, судя по всему, это обстоятельство очень печалило старую княгиню. Несколько раз я слышала, случайно оказываясь неподалеку, как княгиня убеждала сына поскорее жениться, пока она еще жива. Правда, заметив меня, старуха переходила на французский, не догадываясь, что я все понимаю. Она даже плакала.
Наконец Иван Александрович согласился: то ли мать пожалел, то ли невеста оказалась хороша собой и богата, но от горничной с ее ребенком необходимо было избавиться. От кого-то князь узнал, что на Шестнадцатой линии офицерская вдова сдает этаж в своем домике, и отправил нас туда. В лодку погрузили наши пожитки, мешок с бельем да швейную машинку «Зингер», подаренную княгиней, я в последний раз посмотрела на дом, в котором жила, и увидела вышедшую на крыльцо княгиню.
— Поди сюда! — позвала она.
Я подошла испуганная, а старуха протянула мне что-то в кулаке, разжала ладонь, и я увидела золотой крестик с цепочкой.
— Носи! — строго произнесла она, — молись Богу, и он тебя не оставит.
И она надела на меня цепочку с крестиком.
Офицерской вдове — владелице домика было около сорока лет, она смеялась по любому поводу, а краснела порой без всякого повода.
На подоконнике в ее комнате стояли клетки с канарейками, в теплые дни вдова растворяла окно и разговаривала через улицу с женой железнодорожного кондуктора, которая жила напротив.
Князь Барятинский женился и уехал с молодой женой в Париж, но это меня заботило мало, осенью меня отдали в гимназию, и я стала привыкать к новой жизни. Мы не бедствовали, какие-то деньги у мамы моей были, и к тому же она шила платья и для вдовы, и для жены кондуктора, и для других дам, обитавших неподалеку. У меня появились подружки, одна из них, как водится, самая лучшая, самая близкая. Что мне до какого-то князя.
Он появился в нашем домике через год, даже прожил в маминой комнате пару недель. Вечерами он в маленькой гостиной первого этажа играл на гитаре и пел романсы. Офицерская вдова из коридора глядела на его генеральский мундир, краснела и хихикала от радости за постояльцев.
Но счастье старательно обходило наш домик. Барятинский снова уехал, вскоре у меня появился братик, а у офицерской вдовы — ухажер. Предмет вдовьей страсти был черняв и кудряв, каждое утро он в протертой военной шинели останавливался под нашими окнами и пел романсы. Громко и пронзительно. Чаще всего — «Маруся отравилась, в больницу повезли…» Вдова пряталась за занавеской, поглядывая за улицей в щелочку, и плакала. Чернявый был шарманщиком.
— Он такой несчастный! Такой несчастный, — шепотом делилась с моей мамой вдова, — представь себе, Наташа, это он был юнкером. За участие в дуэли со смертоубийственным исходом его сослали на каторгу. А теперь он вернулся. Все, ты представляешь, все отвернулись от него! Друзья, родственники, даже невеста! Она вышла замуж за другого. Она теперь жена купца-миллионщика, страдает, конечно. А он гордый! Ходит по улицам со своей шарманкой и поет, чтобы заглушить боль.
Страсть все-таки победила природную стыдливость вдовы. Однажды она выбросила в окошко записку, в которой назначила черноволосому красавцу свидание в дровяном сарае.
Шарманщик стал бывать у нас часто, хотя мог пропадать и неделями. В дровяном сарайчике ему оборудовали комнатку, поставили там печку, чтобы несчастному не холодно было, но он всем запретил строго-настрого заходить туда: мне, маме, а вдове в первую очередь. К нему туда часто приходили знакомые — иногда оборванцы, а порой и вполне приличные на вид люди. Впрочем, мне до него не было никакого дела. Волновало совсем другое: мама начала выпивать. Не напивалась, конечно, но все же. А как выпьет винца, начинала плакать безутешно.