Графиня Рудольштадт

— Я не стану расспрашивать тебя о прошлом. Тебе уже было сказано — твое прошлое не принадлежит нам. Но тебя предупредили — ты должна очистить душу с той минуты, которая отметила начало твоего приобщения к нам. Тебе следовало подумать о трудностях и последствиях этого приобщения, но об этом ты отдашь отчет не мне одному. У нас с тобой будет разговор о другом. Отвечай же.

— Я готова.

— Один из наших сыновей полюбил тебя. Разделяешь ты эту любовь, о которой узнала неделю назад, или отвергаешь ее?

— Всеми своими поступками я отвергла ее.

— Знаю. Мельчайшие твои поступки известны нам. Я спрашиваю о тайне твоего сердца, а не твоего поведения.

Консуэло почувствовала, что щеки ее запылали, и ничего не ответила.

— Ты находишь, что мой вопрос жесток. И все-таки надо ответить. Я не хочу догадываться о чем-либо. Мне надо знать и занести в протокол твои слова.

— Да, я люблю! — ответила Консуэло, ощущая потребность быть правдивой.

Но не успела она произнести эти смелые слова, как разразилась слезами. Девственность ее души была поругана.

— Почему ты плачешь? — мягко спросил исповедник. — От стыда или от раскаяния?

— Не знаю. Думаю, что не от раскаяния, — для этого моя любовь слишком сильна.

— Кого ты любишь?

— Вы знаете это, я — нет.

— Но если бы это не было мне известно! Его имя?

— Ливерани.

— Это не имя. Так зовут всех наших адептов, желающих носить это прозвище и пользоваться им. Большинство из нас принимает его во время путешествий.

— Другого имени я не знаю, да и это узнала не от него.

— Его возраст?

— Я не спрашивала.

— Его наружность?

— Я не видела его лица.

— Как же ты узнала бы его, если б встретила?

— Мне кажется, я узнаю его, коснувшись его руки.

— А если бы от этого испытания зависела твоя судьба и ты бы ошиблась?

— Это было бы ужасно.

— Бойся же своей неосторожности, несчастное дитя! Твоя любовь безумна.

— Я это знаю.

— И твое сердце не борется с ней?

— У меня нет сил.

— Но хочешь ли ты побороть ее?

— Нет, даже и не хочу.

— Значит, твое сердце свободно от любой привязанности?

— Совершенно свободно.

— Но ведь ты вдова?

— Думаю, что вдова.

— А если бы ты не была вдовой?

— Я поборола бы свою любовь и исполнила бы свой долг.

— С сожалением? С болью?

— Быть может, даже с отчаянием. Но исполнила бы.

— Ты, стало быть, не любила того, кто был твоим супругом?

— Я любила его как сестра. Я сделала все, что было в моих силах, чтобы полюбить его любовью.

— И не смогла?

— Теперь, когда я знаю, что значит любить, могу ответить — нет.

— Не упрекай себя — нельзя любить против воли. Так ты думаешь, что любишь этого Ливерани? Серьезно, благоговейно, пылко?

— Да, все эти чувства живут в моем сердце, но, может быть, он недостоин их!..

— Он их достоин.

— О, мой отец, — воскликнула преисполненная благодарности Консуэло, готовая упасть перед старцем на колени.

— Он достоин безграничной любви не менее, чем сам Альберт! Но ты должна отказаться от нее.

— Значит, это я недостойна его? — с болью спросила Консуэло.

— Ты была бы достойна, но ты не свободна. Альберт Рудольштадт жив.

— О Боже, прости меня! — прошептала Консуэло, падая на колени и закрывая лицо руками.

В течение нескольких секунд исповедник и кающаяся хранили тяжелое молчание. Но Консуэло вдруг вспомнила обвинения Сюпервиля и ужаснулась. Что, если этот старец, внушающий столь глубокое почтение, всего лишь участник какой-то гнусной махинации? Что, если он хочет воспользоваться непорочностью и чувствительностью несчастной Консуэло, чтобы бросить ее в объятия подлого самозванца? Она подняла голову и, бледная от волнения, с сухими глазами и дрожащими губами попыталась проникнуть взглядом сквозь эту бездушную маску, быть может скрывавшую бледность преступника или дьявольскую улыбку злодея.

— Альберт жив? — сказала она. — Вы уверены в этом? А известно ли вам, что есть человек, очень на него похожий? Я и сама чуть было не приняла его за Альберта.