Графоман

Василий Петрович отыскал Ромашкина в драматическом театре, что располагался в небольшом переулке Раевского, недалеко от центральной улицы, носившей ранее имя Ленина, а теперь переименованной в улицу Петропавловскую, как называлась она до революции по имени собора Петра и Павла, что находился на площади, в которую эта улица и упиралась. Ромашкин встретил Василия Петровича радостным восклицанием:

— О, Вася! Как я рад тебя видеть! Как рад!

— Привет, Вальдемар!

— Ой, да ладно! Какой там Вальдемар? Оставь эти понты, Вася, Володя, просто Володя. Ну, как ты?

— Да, нормально, а у тебя как, что с театром произошло?

— Что произошло? Нет больше театра, деньги кончились, вот и театр сдох, не получилось заработать, что ж, видно не судьба.

Несмотря на крах театра, ценой которого была отличная квартира в новом районе, Володя Ромашкин был полон оптимизма, и, похоже, нисколько не сожалел о том, что напрасно потерял жилплощадь. Вообще-то, Ромашкин был неисправимым оптимистом ещё со школы, жизнь Володи, которая сложилась непросто и не раз била по голове, похоже, ничему его не учила. Он вновь был готов бросаться в авантюры, рискуя потерять всё, но к счастью для него, никаких возможностей для новых авантюр судьба ему не предоставляла, поскольку судьбой этой была его новая жена Люба, женщина рассудительная, и вполне рациональная, не в пример своему нынешнему мужу.

— Ну, а ты как, — спросил он Василия Петровича, — роман свой опубликовал?

— Пока нет, — смущенно ответил Василий Петрович, — но, думаю, опубликую, квартиру-то я, по твоему примеру, продал, дом в деревне купил. Вот.

— Э…э…э, старик, это ты зря, зря меня, дурака, послушал, зря, ты ведь к деревенской жизни не привык, не думай, что всё так просто.

— Да, привыкну, — ответил он, — как говорил мой первый шеф в НИИ, человек и к каторге привыкает.

— Вот именно, к каторге, — вздохнул Володя, — ну какой из тебя крестьянин? Ты же в жизни своей ничего тяжелее авторучки и рюмки не поднимал, а тут землю пахать, не твоё это Вася, не твоё. У моей второй жены была дача, она меня там работать заставляла, Вася, это был кошмар, я, вот этими ручками, — Ромашкин продемонстрировал свои руки, повертев ими перед носом Василия Петровича, — представляешь, землю копал, а потом на спектакль, я тогда в кукольном был, я ведь кукольник по первому образованию, «Щука», это потом, и вот этими руками, которые после дачи не гнутся, болят, я куклами управляю. Жуть!

Поток слов, который изливался из Володи, остановить было практически невозможно, но Василий Петрович все же уловил момент, чтобы вставить слово.

— Я к тебе вот по какому делу, собственно, квартиру-то я продал, нужно где-то пару дней перекантоваться, дела у меня в городе, не сможешь приютить?

— О чем ты говорить! Вася! Нет проблем! Живи, сколько нужно, дом на Парусном знаешь? Езжай прямо сейчас, Любе я позвоню, а у меня ещё репетиция, позже подъеду, ну, всё, пока, я побежал, репетиция начинается.

— Володя, а позвонить? Я ведь жену твою не знаю.

— Позвоню, позвоню, езжай, — прокричал Володя, убегая.

Как ухитрился Володя позвонить своей жене во время репетиции, Василий Петрович не знал, но, когда он подъехал к дому номер двадцать семь по Парусному спуску, Люба уже встречала его у ворот, поскольку номер своей квартиры Володя сообщить Василию Петровичу не успел.

Люба была женщиной крепко сложенной, не то, чтобы полной, но и не худенькой, ростом несколько выше своего супруга, впечатление это дополняла высокая прическа; её спокойное румяное лицо, уверенный взгляд карих глаз из-под черных, выщипанных ниточкой бровей, выдавал рассудительность и невозмутимость.

— Здравствуйте, Василий, — Люба протянула ему руку, которую Василий Петрович робко принял, не зная, что делать: то ли поцеловать, как это было принято у великосветского общества в позапрошлом веке, то ли пожать, но, не решившись на проявление жеста великосветского этикета, он просто пожал Любе руку, сопроводив сие действо легким поклоном.

— Володя довольно подробно описал мне Вас, так что, думаю, я не ошиблась, ведь так?

— Точно так, — ответил Василий Петрович, снова склонив голову в легком поклоне.

— Ну, тогда заезжайте во двор, вон там машину поставьте, — она показала рукой в глубину двора, — и идёмте в квартиру.

Василий Петрович отвел машину в указанное место и вошёл в подъезд вслед за Любой. В подъезде пахло котами и табачным перегаром. По скрипучей деревянной лестнице со ступенями, истертыми до основания и местами прогнившими, поднялись они на второй этаж. Закопченные и облупившиеся кое-где панели обнажали дранку, набитую крест-накрест на стены перед нанесением штукатурки, серый потолок, расчерченный трещинами вдоль и поперек, был покрыт пятнами копоти от свечей. Старая деревянная дверь в завитках потрескавшейся тёмно-синей краски со скрипом отворилась, пропустив их в квартиру. Внутри было чисто, прибрано и уютно, несмотря на то, что следы недавнего косметического ремонта не могли скрыть трещину, разделившую потолок на две неравные части, ровно посередине трещина делала непонятный зигзаг и уходила в сторону, к окну.