Графоманка

И вот есть возможность начать сначала… Муж уехал, увешанный сумками и ребенком. Ребенок махал ручкой и совсем не выглядел несчастным, только ему жарко было в свитере. Ларичева проводила их в аэропорт, приехала назад на рейсовом автобусе и пошла по улице, опустив голову. Опять она казалась виноватой, опять ее отчитали за все хорошее. Ну, сколько можно порки ожидать? И надо же, опять она плохая мать, все тащатся с колясками, звенят велосипедики — стой, кому говорю, не смей на дорогу без мамы! — а она одна, как голая. Муж говорит, что селективный взгляд срабатывает. Как беременная была — все казались беременные, весь город. Теперь кажется — все с колясками.

А Ларичева одна, как кукушка. Ах, если бы старое время, то сейчас бы за компьютер… Да этот рассказ про обкомовцев. Да вот то, что Забугина велела порвать. Да закончить Латыпова… Разбежалась. Между прочим, неотвеченных писем собралось до десятка. Нартахова пишет из деревни, что ей надо ларичевскую биографию, чтобы какое-то литературное обозрение создать. Смешная. Ларичева никакой не литератор. Правда, были попытки, да все вышли. Поэтесса из Москвы очень сурово обошлась с ларичевскими рассказами. Все твердит о чистоте! Надо ее успокоить, что больше Ларичева не будет лезть в литературу со своей грязью, просто бросит все попытки… Короткое письмо от Упхолова. Этот проклятый классик после сенокоса, конечно, ударился в запой. Так и знала! Но какой стих про сенокос и будто его мальчонка с ним! Какой свет и слезы. Нет, ему надо первому писать. Или нет, первой — сестре, у той два деда сразу на руках умерли… А мать?.. Нет, ну, как же забросила всех своих близких людей, пока ударялась в свое писательство. Раньше письма писала по десять листов, с наслаждением и подъемом. А теперь как атрофировалось что. Вся на нет изошла. Ну, ладно, все! У Ларичевой задача-минимум нормальной стать. А нормальные люди письма тоже иногда пишут…

Просторными вечерами Ларичева сидела и рылась в мешках с лоскутами. Из ситцевых остатков сострочила две наволочки. Дошила зимний жакетик в клетку, извлеченный из завалов. Отыскала гору носков, половину выбросила, поскольку дыры занимали большую площадь, чем промежутки между ними. А вот тот самый отрез на юбку. Какое добро пропадает! Но на двое брючек не хватит. Тут пацану еле-еле, а дочке на юбочку, под лосины. А старые мужнины рубахи… Может, из них блузочку?.. Надоели самошитки… А вот на джемпере какое безнадежное пятно, видно, от жевательной резинки. Надо сердечко вышить…

Временами тоска хватала ее за горло. Хотелось вывалить все это добро на помойку и забыть. Но тут же вспоминалась насмешливая Забугина: “Чем писать всякую гадость, разбиралась бы лучше в шкафу. Что у тебя в шкафу творится, ты знаешь?” — “А ты откуда знаешь?” — пылила Ларичева.

С Ларичевой все разговаривали так, будто у всех у них в шкафу полный порядок. А у нее нет. И получалось, что у каждого есть повод ее уткнуть. Вот и муж, со всем его либерализмом, все же взял и высказал — стань нормальной. И Ларичева вспомнила, как однажды она получила письмо от знакомого ярославского редактора, и тот сочувствовал не ей, а мужу — беда с пишущей женой. Холодные супы, оторванные пуговицы, блуждающий взор. Но они с мужем смеялись тогда над редактором! Им казалось, что это старческое ворчание, больше ничего. Что у них и еда есть, и компьютер гудит, огоньками мигает, и принтер вовсю выдает страницы… Правда, нету вентилятора хорошего, памяти маловато, сканера недостает, но ничего и так… А теперь вон оно что… Теперь, значит, стало невыносимо…

И Ларичева входила в деловой режим, включала телевизор погромче и дальше шила. А по телевизору показывали презентацию какой-то новой необыкновенной книги, и там выступали и авторы, и составители, и редактор, и художник. И все они как-то счастливо встретились, и получились волшебные обстоятельства. Их до этого не признавали и не печатали, то ли по причине авангардизма, то ли по причине консерватизма. Но один нашел другого, а пятый оказался бардом, а деньги выделялись именно на бардов, решили не сбиваться в узкую малину, а разыскали остальных, с кем учились в институте или выступали на одних вечерах. Так и закрутилась эта карусель.

Ларичева подумала, что это люди понятные, родные до боли, только вот в окружающем пространстве подобных нет, каждый думает, как бы свое пробить, альтруистические замашки стали анахронизмом… И все-таки ей стало по-настоящему завидно. “Я бы с ними не пропала. Они бы не затоптали меня только потому, что я не похожа на них…” Это проснулась обида после семинара… Она представилась себе, что от нее, именно от нее зависела бы жизнь этих чудесных людей — о, нет, она не бросила бы их, она не стала бы вставлять свои рассказы, но нашла бы зал и музыкантов, и пригласила бы местный телеканал. И никто, никто не смог бы сказать — вас, дескать, не было… Началось бы новое, смелое братство, в котором все помогали бы друг другу — один за редактора, другой за художника, третий за верстку, четвертый за критика…