Графоманка

— У меня оценки выставлены, сама сказала. — Дочка Ларичевой пожала плечами и уткнулась в учебник. — Значит, я себе каникулы объявляю.

После объявления каникул Ларичева взяла резкий старт и устремилась под светлые своды нового садика для сыночка. А он давился шоколадкой “Марс” и никак не мог уразуметь, зачем ему новый садик. И как это можно старый садик закрыть, ведь там Раисовна, Итальевна, детки. Пока пальто снимали, шорты надевали — все было ничего. Как карту отдавали — тоже ничего. А как пришла последняя минута, как повела воспитатель за ручку, так и страшно стало. “Иди, иди, котик. — Сама иди, мачеха лиха!”

И пошла далече “мачеха лиха”, глотая слезы. Ей надо еще было в химчистку и в овощной. До работы добралась, когда уж вовсе сил не было. Под светлые своды статотдела вошла гора, увешанная фрикадельками в томате, горошком мозговых сортов и несданными в ремонт сапогами. Надо было еще буженины, хотя бы фарша. Но деньги испарились. Их надо было искать…

А Ларичева-мужа такие грубые вопросы не интересовали. Он не смирялся перед постулатом “бытие определяет сознание”. Он дал себе установку — найти такую работу, чтоб найти в ней себя, и, кажется, нашел. И ушел туда с головой… Соответственно — пропадал допоздна и часто уезжал в командировки. Только деньги как результат полезной деятельности в семье не появлялись. Сначала попался коварный поставщик компьютерной техники, потом сжал клещи учредитель. На фирму нападали, увозили, опечатывали. Случалось среди ночи срываться — спасать принтеры и процессоры. Это было святое. Правда, там были соратники по борьбе, в том числе и соратница — намного моложе и хрупче Ларичевой. Но Ларичева не воспринимала соратницу приземленно. Она знала — работа это святое.

С робкой надеждой всматривалась Ларичева в красные окошки “Искры”. И чем дольше она всматривалась, тем сильней унывала. Сколько ни суммируй эту ахинею по строчкам и по столбикам — все равно она не сойдется, а выйдут новые суммы. Стопка простыней и пустографок, которые должны “сойтись на угол”. Вот то, к чему всю жизнь шла Поспелова. То, к чему должна стремиться Ларичева… Чтобы сходилось. А потом это свяжут и сожгут в котельной по истечении срока хранения. В чем же смысл? Забугина сказала бы, что смысл в получении заработка, но Ларичеву такая версия не устраивала. Ей хотелось потратить жизнь так, чтобы после нельзя было ничего сжигать. Чтобы след был немеркнущий…

Коллеги, что характерно, работали как автоматы. Наманикюренные пальчики экономисток механически перебегали по клавиатурам, как будто отдельно от тела. Они соответствовали, а Ларичева нет. Голова работала с натугой, как перегретая “Искра”. Сын в новом садике. Плачет, наверно. Дочь не в школе. Что она есть будет? Дома только гречневая каша, а вот осталось ли молоко? Муж опять в командировке. Денег, естественно, нет. Да, надо занять денег. Где? Может, в АСУПе? Забугина всегда занимает в АСУПе и заодно общается с интересными людьми.

Только она это подумала, как в статотдел вошел Губернаторов, сам начальник АСУПа. А ходил он всегда медленно и гордо, костюм носил дорогой, в елочку, башмаки “саламандра” в тон брюкам и темные итальянские очки с зеркальными стеклами. Очки были частью лица и придавали ему гордое и завершенное выражение. Несмотря на твердые квадраты скул и острые пики бровей, лицо его казалось бы, беспомощным, глаза светло-коричневого, почти желтого оттенка, выдавали его мечтательность и главное, молодость. А в очках он был, как в крепости. Он тихо и учтиво поздоровался — со всеми, персонально за руку — с начальником данного статотдела, а потом отдельно — с Забугиной.

Последнее “здравствуй” означало длительный и подробный процесс целования руки. Начинался он от мизинца, потом каждый пальчик отдельно, потом дальше до локотка, потом вверх по плечу, едва заметная пауза в районе индийского агата, украшавшего безукоризненные ключицы Забугиной, а заканчивался где-то за ушком. Ну, что тут поделаешь? Ларичева, забывшись, смотрела туда, куда смотреть было неприлично, но ничего, ничего не могла с собой поделать.

— Ларичева, у вас в каком состоянии месячная сводка? — осведомился Нездешний, начальник статотдела, прямой шеф Ларичевой. Он всегда осведомлялся только после того, как срок подачи был нарушен.

— Филиалы не дали, — грустно сказала Ларичева, — но я потрясу.

— И построже. И закажите на два телефона, на мой и на свой. Форсируйте вопрос, уж будьте так любезны…

— Буду, — убито прошептала Ларичева. — Сейчас.

Она хотела бы стать меньше, мечтала бы ужаться раз в сто и влезть в эту “Искру”, спрятаться в ней. Они были одинаковы, две облупленные подружки без следа минимального ухода. Брызнувшее в окно солнце подчеркнуло это. Молчаливый шеф Ларичевой все это ясно видел и поэтому вышел, давая Ларичевой опомниться от замечания. Ему было жалко Ларичеву, но что поделать.

— Ваш шеф недолюбливает меня, — сказал Губернаторов. — Его не устраивает форма моих приветствий…