Грамши

Все шло в дело, вплоть до цитат из Данте, ведь он, Данте, воспел Италию, окруженную горами и морем. Воспел широкую арку Альп как рубеж Италии на суше, но ведь иные территории, и довольно обширные, к югу и западу от этой широкой арки Альп, были в те дни еще в австрийских руках. Стало быть, выход был один — война за восстановление единства родины, как продолжение и завершение РИСОРДЖИМЕНТО. А пламенный Бенито Муссолини в своем широковещательном органе не скупился на пышные слова. Он уверял, что нейтралитет есть не что иное, как национальное, общенациональное самоубийство, что только рыцарственное вмешательство Италии в войну может дать ей место среди наиболее благородных наций мира! Все было уже решено. Италия вступает в войну на стороне держав Сердечного Согласия — на стороне Англии, Франции и России. Но как сделать войну приемлемой для масс, для, в лучшем случае, равнодушных, а в худшем случае — нескрываемо враждебных масс? Правительству понадобился чудотворец, Бенито Муссолини эту вакансию занять не мог. Он был недостаточно популярен. К тому же он пытался воздействовать на разум своих читателей, пытался увлечь их возможностью всяческих выгод — политических и моральных, — однако проповедь его для широких масс казалась несколько сложноватой. Здесь нужен был кумир, идол, какой-то знакомый незнакомец, фигура общеизвестная и способная подогреть взрыв шовинистических чувств.

И премьер-министра Итальянского королевства осенило: Д'Аннунцио, Габриэле Д'Аннунцио! Ну как же можно было забыть о такой ярчайшей личности! Габриэле был величайший позер, эстет, рафинированный интеллигент, поэт и романист весьма экзальтированного и взвинченного плана. Ростом он, увы, не вышел и красотой не отличался; некий британский историк писал впоследствии, что Д'Аннунцио был-де похож на какого-то фантастического фавна.

Сам Габриэле очень огорчался своей незадачливой внешностью: на вилле своей под Флоренцией он подолгу торчал перед громадным венецианским зеркалом, в мантии с меховой оторочкой, в кружевном белье, а иногда, когда ему взбредало в голову стать аскетом, в монашеской рясе. Это был театр для себя, предприятие, само по себе для прочей Италии совершенно безвредное.

«Человек ли я, — допытывался он у своего отражения, — человеческое ли я существо или чистая воля к искусству?» Он считал себя даже сверхчеловеком, созданием, которому все дозволено, даже «радость убивать». При всех своих слабостях и вывертах Д'Аннунцио, бесспорно, был весьма одаренным писателем, завоевавшим европейскую славу.

Стихи его были необычайно красивы и патриотичны.

«Новые дни придут для нашей Италии: знамя Капитолия развернется в голубом пространстве, знамя, ставшее прекрасным от славы своей… И тогда к Риму вернутся битвы и триумфы античности!»

Все было в его гимнах — и «не плачь, душа Тренто, матерь твоя не покинет тебя!» и «О непобежденный Триест, мечта наших сердец, живая рана в нашей плоти, нет, не тщетно ты ждешь!»

Одним словом, Д'Аннунцио подходил по всем статьям. У него было еще одно необыкновенное достоинство: его восторги при всей их чрезмерности были вполне искренни, он всей душой верил в то, что говорил и вещал. Его уносили куда-то волны пафоса, они подхватывали его, и поэт взмывал ввысь, — да, он был искренен даже тогда, когда заведомо актерствовал. В канун войны поэт стал марионеткой в руках куда более хладнокровных, осмотрительных и рассудительных господ.

Наступает 5 мая 1915 года. На утесе Кварто, близ Генуи, должен быть открыт памятник Гарибальди.

Торжество было обставлено самым картинным образом. Это монумент не только самому Гарибальди, это монумент и всей его «Тысяче» — с этого вот утеса сошли гарибальдийцы, отправляясь освобождать Сицилию от владычества ненавистных Бурбонов.

И вот на утесе появляется долгожданный Габриэле Д'Аннунцио. И солнце пронзает тучи. И оживает небесная лазурь. И ниспадает алое полотнище, покрывающее монумент. И Габриэле начинает говорить о необыкновенном ваятеле, о новом Микеланджело, который воскресил гарибальдийцев, воззвал их к новой жизни, пусть не во плоти, пусть в вечной бронзе! Поэт говорил о величии Италии. О крови и славе. И о территориях, которые могут быть приобретены этими же самыми «кровью и славой», он не забыл упомянуть.

А кончил он совершенно неописуемым пируэтом:

«Прокляты те, кому сейчас двадцать лет, которые занимаются стерильной любовью, чтобы остаться девственными для любви к ОТЕЧЕСТВУ!»

Речь барда имела, естественно, громадный успех. Д'Аннунцио призывал к войне. К войне призывали и интервенционисты и недавно переметнувшийся в их стан Бенито Муссолини. Но поэт далеко оставил их за флагом. Такого изящества, такого огня ревностные интервенционисты даже от него не ожидали!

Бенито Муссолини также побывал на утесе в Кварто. И был глубоко огорчен и обескуражен. Муссолини терзала зависть. О торжествах следовало дать отчет и назвать имя оратора. Этого еще не хватало! И Муссолини нашел выход из положения. Он как бы забыл о существовании Д'Аннунцио! Поэта как бы и не существовало. Он и не говорил. Говорила Генуя.