Грань

— Не стоит! — перебил меня Скун. — То, что вы рассказываете, очень поучительно, и я обязательно вас когда-нибудь выслушаю. Но не сейчас. Я нормален и адекватен — как и вы. И я не подозревал о своем рабстве до её смерти. Был невинен и чист, словно младенец. Строил воздушные замки из себя самого, творил миры, заселял их, саморазвивался и самопознавал. А потом случилось ЭТО. И все мои миры и замки сократились до размеров тесной каморки, где потолок давит на темя, а стены не позволяют глубоко вздохнуть. Тебе это уже знакомо, уверен. Но к чему рассказывать — я просто покажу, и ты поймешь, насколько мы с тобой похожи.

Скун повел рукой, и все исчезло: и стол, и кресло, и 'библиотека'. Но не прежний сумрак объял все вокруг, а тьма. Объемная и живая, она стиснула меня со всех сторон, давя на виски, грудь и плечи. Двигаться было невозможно, а когда я попытался крикнуть, звук мертвым грузом застрял в трахее, не достигнув горла. Впрочем, это состояние не было новым и неожиданным — я ощущал подобное, изучая прошлое Скуна сразу после смерти его жены. Но не с такой силой — ведь тогда я был хозяином положения и, защищаясь, существенно разбавлял накал боли и тоски.

Помимо ощущения полной раздавленности, заскреблась неприятная мысль: Скун прав, мы с ним похожи. Разве не такой же кромешный мрак царит во мне со времени известия об окончательном диагнозе Варежки — особенно, когда я ничем не занят, ни на что не отвлекаюсь?..

Внезапно все поменялось. Геннадий Скун стоял рядом, взирая на меня с покровительственным сочувствием. А я чуть не залился благодарными слезами — за то, что кромешный плен, по его милосердию, кончился.

Теперь мы были не в 'библиотеке', а в торце длинного коридора. Отовсюду со стен смотрело одно и то же лицо — радостное, печальное, насмешливое, задумчивое. Сотня живых женских портретов изучали меня, а я — ее.

— Это моя галерея памяти. Здесь она совсем другая, чем видел ты, лазая по моему прошлому, не так ли? Здесь мне почти хорошо.

Он подошел к одному из портретов и ласково провел по щеке пальцами. Женщина улыбнулась, перехватила пальцы и поцеловала их.

Скун зажмурился, отдернул ладонь и отвернулся.

— Так вот, о чем это я?.. — заговорил он после паузы. — Сначала ты перестаешь доверять сам себе, потому что в твоем внутреннем мире, где прежде тебе было уютно и комфортно, становится хуже, чем во внешнем — убогом, сером и грязном. А потом ты внезапно обнаруживаешь в себе Его.

— Кого? — не удержался я от вопроса.

— Истинного хозяина, другого тебя. Я покажу, но сначала ты должен почувствовать всё, как я. Тогда ты поймешь.

Он подошел ко мне вплотную, положил обе ладони на плечи, а затем шагнул еще раз — вошел в меня, втек, словно сквозь поры в коже. Соединение было похоже на обычное слияние сознаний, только теперь руководил мой пациент, а я был в роли 'ведомого'. Скун потащил меня сквозь свои воспоминания, заставляя ощущать так же ярко и полно, как он сам. Намного ярче, больнее и пронзительнее, чем позволял себя я во время острожных путешествий по его памяти.

Дни после смерти жены тянулись мучительно и однообразно. Почти без сна, в душной тесной каморке, выстроенной из кромешных мыслей и ранящих воспоминаний. Он не жил, но лишь играл подобие фарса под названием 'Я держусь'. Это все я в нем помнил. Больше того, мог повторить почти каждую из немногочисленных фраз, выдавленных тогда Скуном дочери или сочувствующим сослуживцам, каждую выбивающуюся из общего темного ряда эмоцию. Где-то здесь должен был находиться первый 'заслон' — я надеялся, мы к нему и направлялись. Еще чуть-чуть, и завеса тайны наконец приоткроется…

— Стоп! — Мы рассоединились, вернее, Скун вылетел из меня и занял прежнюю позицию напротив. — Извини, что так резко. Чуть было не увлекся. Сперва я должен показать его тебе. Спящим.

Мне начало уже надоедать поддерживать правила его игры. Может, я ошибся, и передо мной обычный одинокий человек, который просто хочет вывернуть свою душу перед собратом по несчастью?

Я решил дать ему еще несколько минут на самоутверждение и, если ничего интересного за это время не вскроется, выйти из контакта. Написать в личном деле, что 'заслоны' снять не удалось и с заданием я не справился. И размашисто расписаться. Конечно, я мог взорвать 'заслоны' — как обещал ему в запале. Применить самый радикальный метод — с помощью 'Мадонны': она, гуманная и милосердная, была спроектирована, в числе прочего, и на такое. Но мне не хотелось превращать Геннадия Скуна в 'овощ', в пожизненное тихое растение. Я сроднился с ним, как ни странно это звучит. Конечно, я получу нагоняй от шефа, а Скуна передадут другому маду, который не станет с ним церемониться и выдавит его тайны, словно красную икру из кеты, попутно лишив всего человеческого. Но моего участия в этом не будет, я по-тихому умою ручки (так, кажется, называлось это в древности).

Пока я разбирался в уме в коллизиях между гуманностью и честью мундира, Скун опять принялся вещать. Начало я пропустил, но, поймав слова 'кромешный хозяин', заинтересовался и стал слушать: