Грань

Когда-то это здание было самым высоким в городе, и сейчас, хоть и разрушенное, продолжало вызывать уважение своим угрюмым величием. В детстве здесь было одно из самых захватывающих мест наших игр. Не боясь свернуть себе шеи, мы с Алисой карабкались на самый верх, откуда, запыхавшиеся и торжествующие, взирали на город с высоты. С юным самомнением убеждая себя, что, раз нам удалось забраться выше всех, мы сумеем все на свете…

— Зачем?

— В нашем городе нет места ближе к небу. Здесь мы сможем быть рядом с ней. Сможем с ней разговаривать.

— Ты ударилась с горя в религию?

— Нет, к сожалению. Мне бы хотелось поверить в ангелов и райские кущи, но я скептик и рационалист — кому это знать, как не тебе. И все же здесь проще. Поднимешься — поймешь.

Не оглядываясь на меня, она первой вошла под своды величественной развалины.

Бедная моя Алиса… Ее замечательный интеллект дал трещину, допустил провал в иррациональное, а она и не заметила. Впрочем, чья бы корова мычала. По сравнению с ней, я полная развалина — как мыслящая, так и чувствующая.

Дававшееся легко пятнадцать лет назад для почти тридцатилетнего дяденьки оказалось непомерной нагрузкой. Тряслись коленки, сосало под ложечкой, сердце билось усиленно… и даже казалось порою, что я живой. (И еще вспомнилось, как карабкался в гору в мире Варьки.)

За прошедшие годы здание окончательно пришло в упадок и обветшало. Алиса, с ее мотоциклом и подвижными танцами, переносила подъем легче меня, но даже она отказалась лезть на самый верх — на нашу любимую смотровую площадку — настолько это было рискованно. Пришлось довольствоваться площадкой двумя этажами ниже. Здесь был обрушен большой кусок стены и тоже открывался неплохой обзор — и на серое небо, и на то, что когда-то было огромным городом.

Вид поменялся со времен детства — но не в лучшую сторону. Из грязно-коричневых и серых развалин вырастали яркие кубики и параллелепипеды: голубые, оранжевые, розовые. Контраст только подчеркивал разруху. А в некоторых местах раскрашивали и неживые развалины — что выглядело особенно жалко и дико.

Высота и простор не исцелили мою душу. Я не почувствовал близости потустороннего мира, не ощутил где-то рядом присутствие Варежки.

Алиса же что-то шептала, закрыв глаза — когда я бросил беглый взгляд в ее сторону. Что ж, даже если это самовнушение, я рад за нее. Не зря мы сюда карабкались.

Обратно мы долго шли молча.

— Не зря, — пробормотала Алиса у входа в метро, словно услышав мои мысли, — не зря мы лезли.

— Рад, что тебе полегчало, — буркнул я.

— Знаешь, мне сейчас пришло в голову, какими могут быть рай и ад. Если они есть, конечно. Рай — это когда, умерев, ты снова и снова проживаешь лучшие моменты прожитой жизни. Ад — когда постоянно возвращаешься к самым тяжелым и темным часам и дням.

— Что ж, — взвесив в уме ее картинку, я бодро кивнул. — У нашей Варежки темных дней было немного. После контакта я знаю это доподлинно. Значит, ей хорошо… там.

— Не сомневаюсь. Но я думала сейчас о себе. Если я попаду в ад — а я, наверное, его заслужила, — будут долго-долго — вечно — прокручиваться нынешние дни.

'Попаду в ад', 'я его заслужила' — что я слышу? И это моя рациональная, супер-интеллектуальная подруга? Не удивлюсь, если через пару дней встречу ее в платочке, с потупленными очами — апологеткой одной из христианских сект. И о чем мы с ней будем тогда говорить, хотел бы я знать…

Алиса выжидательно молчала. Ждала, что я примусь бурно переубеждать: 'Да что ты, да какой там ад! Не за что тебе быть в аду: ну, подумаешь, любящей женой быть не способна, ну, пара дюжин любовников… Но это же пустяки!'

— Да что ты, какой там ад? Нет у тебя грехов, Алиса, а если и есть, то пустяшные. И ты их давно искупила.

8.

Я болен, я серьезно болен. Сегодня окончательно в этом убедился.

Прошло две недели, как умерла Варежка, и я впервые выбрался на работу. Надо сказать, шеф не настаивал на моем присутствии, он даже уговаривал взять отпуск на месяц-полтора и подлечить нервную систему, но я физически не мог больше находиться дома, в опостылевших стенах — слышавших Варькин смех и Варькины забавные словечки.

Сеанс прошел отвратительно. Я не сумел — точнее, не захотел — разбираться, в чем было дело, и, поскольку крови и трупов не обнаружилось, нацарапал нейтральное УБ. После машинной 'чистки' дико разболелась голова. Наелся таблеток, услужливо предложенных Любочкой, и до позднего вечера сидел в своем кабинете, изображая погруженность в бумаги пациента, а на самом деле тянул время, стремясь подольше пробыть в месте, которое не хранило воспоминаний о Варежке. Точнее, почти не хранило.

Возвращался перед самым закрытием подземки.

Улицы были безлюдными, сыпал мелкий дождь, назойливый, как летний рой мошкары (если не врут книжки, что когда-то было чрезмерное обилие насекомых). Черт дернул эту нищенку попасться мне на пути! Возможно, если бы я ее не встретил, пребывал в незнании относительно того, кто я есть на самом деле, еще неопределенное время. Впрочем, раньше или позже — какая разница?