Грань

— Объясни мне, солнышко: разве мы не находимся сейчас в тебе, и все, что вокруг — тоже части тебя? Значит, и волки — тоже ты. И неужели есть что-то или кто-то в тебе, для кого я чужой?

— Нет, пап, ты не понял. Они — не я. Они просто во мне. Но я не могу ими управлять, могу только просить.

— Бред какой-то.

— Ну, пап, ну как ты не понимаешь? Тигр — он тоже во мне, но я же не могу заставить его меня не мучить. Он отдельно, вот и они так же. Только он плохой, а они хорошие. Понял?

Я кивнул. Но это было наглой ложью: ничегошеньки я не понял. Я два года учился на мада и потом восемь лет работал по профессии, но ни разу не слышал о том, что внутри у человека может быть что-то, не являющееся им самим. Одержание? Бесы? Но волки же хорошие…

С горы мы спустились быстро — отчего-то я тоже обрел способность скакать с уступа на уступ, словно горный козел.

У подножья Варежка обняла меня, без слов и очень крепко, до боли вжав голову в мою грудную клетку.

То было прощанием.

5.

Из контакта я вышел на удивление легко и без каких-либо нехороших последствий. Не то что джузи, даже не стал споласкивать холодной водой лицо — чем дольше во мне останется хоть что-то из Варькиного мира, тем лучше.

Любочка поглядывала на меня косо, но молчала. Мне было совершенно безразлично, что она — как и остальные — считает меня истязателем малолетних детей. Главное — Варежка чувствовала себя нормально. По крайней мере, хуже ей от контакта не стало.

Правда, пока мы ехали ко мне, она не произнесла ни слова — о чем-то раздумывала, углубившись в себя.

В метро рядом с нами сидел подросток с взлохмаченными разноцветными волосами, в выцветшей джинсовой куртке. На коленях у него стоял старенький магнитофон, изрыгавший громкие звуки. Он внимал им, зажмурившись от удовольствия и игнорируя ворчание недовольных шумом пассажиров. Гул подземки не давал разобрать слов, слышался лишь утробный жизнерадостный рев: 'Бу-бо-ба-га-га!..'

На остановке, когда стало потише, я расслышал: 'Любовь — это мой наркотик, малыш! Покруче травки, послабей, чем гашиш…' Отчего-то мое сознание зацепилось за этот перл. Интересно, а что для меня является наркотиком? Лишившись чего, буду я испытывать немилосердные ломки?.. По молодости я перепробовал многое (правда, не более одного-двух раз — чтобы не привыкнуть): и героин, и гашиш, не говоря уже о банальной 'травке', и хорошо представлял эффекты, оказываемые на организм той или иной дрянью.

Варька — мой героин. Возможно, кайфа чуть меньше, зато привыкание — намертво. Алиса — что-то вроде 'спидов': заставляет мозги работать быстрее, а кровь — пузыриться, словно шампанское, передоз же приводит к полному изнеможению и притуплению ощущений. Считается, что привыкания к 'скоростям' не бывает и ломок они не дают, но это враки: от нее меня плющит до сих пор. И последний наркотик — работа. Здесь тоже все ясно: контакты — нечто вроде психоделиков. Ярко, необычно, хочется еще и еще, но при этом разрушают потихоньку психику и отравляют весь организм. Без них обойтись можно — ломок не будет, но существование станет намного унылее…

Оказывается, я заядлый наркоман: торчу от трех вещей сразу. Что же я буду делать, потеряв главный источник кайфа? За время, проведенное во внутреннем мире дочери, стена равнодушия, так долго и кропотливо выстраиваемая — разрушилась, искрошилась в пыль.

Выстроить ее заново? На это уже нет сил…

Алиса ни о чем нас расспрашивать не стала. Накормила вкусным ужином (и как только осилила? — долго возиться на кухне для нее подвиг) и унеслась, сообщив, что забыла дома позерез нужные вещи.

Так что укладывал Варежку я один. Горел ночник, окрашивая стены и потолок в уютные красно-оранжевые тона. Я спросил, какую сказку она хочет услышать: новую или любимую старую, книжную или мной сотворенную.

Но дочка меня огорошила.

— Пап, расскажи мне о смерти.

Она повернулась к стене, поудобнее устроила голову на подушке и закрыла глаза, приготовившись слушать.

Я помолчал с минуту и заговорил — медленно, стараясь не выдать чувств, в которые она погрузила меня своей бесхитростной просьбой.

— Что я могу тебе рассказать, солнышко… Смерть — она для каждого своя. Те, кто живут худо и совершают зло, боятся ее. Смерть приходит к ним страшным зверем, жутким — как тигр, что тебя мучает. Она заглатывает их целиком, невзирая на крики и мольбы. Но к тем, кому нечего стыдиться, кто прожил жизнь достойно, она спускается с небес белой птицей, невесомо касается макушки и забирает с собой — без боли, легко и радостно.

— А моя — какой она будет?

— Ну, ты ведь у нас не успела совершить дурных поступков, верно? Значит, к тебе она слетит белой птицей. Или придет добрый зверь, похожий на твоих волков, и лизнет тебя в лоб. А может, прискачет Единорог из волшебного леса, посадит на спину и увезет.

— А потом?

— Потом?..

— Что будет после того, как я умру?