Грань

Живи, мой светлый, живи!

Живи, сынок, я благословляю тебя!»

Пели, не умолкая, птицы, и солнце, по-утреннему свежее и еще не усталое, било своими лучами в окно, блескучее – до слезы.

Глава двенадцатая

1

Широкие, костистые руки лежали поверх красного стеженого одеяла и вздрагивали. Кожа на них была бескровно-серой и сморщенной, с белесыми полосками старых шрамов, изнутри ее бугрили крутые вены. Былая сила, расторопная ухватка ушли из этих рук, вытекли, как вода из пробитого ведра, и последних капель хватало только на вздрагивания, от которых подпрыгивали кривые пальцы с раздутыми суставами. Степан смотрел на руки, поднять глаза повыше, и глянуть в лицо Бородулихе было страшновато. Свечка под иконами в переднем углу тоже вздрагивала, и маленькая боковушка просторного бородулинского дома казалась еще меньше и ниже от неверного, колеблющегося света. Единственное окошко, выходящее во двор, наглухо закрывали толстые темные шторы, сшитые из старых шалей, и не верилось, что за окнами сейчас еще вовсю светло и что еще греет по-вечернему усталое солнце.

Бородулиха свалилась в одночасье. Стала задыхаться, жаловалась, что ломит грудь. Ее отправили в район, в больницу, из района – в город, а из города Петр вскоре привез тетку домой: рак. Врачи рассудили, что старухе лучше умереть дома, чем на казенной койке в больничной палате среди чужих людей.

Обо всем этом Степан хорошо знал от соседей и жалел Бородулиху – не такая уж старая, могла бы еще жить да жить. В дом он к Бородулиным не ходил и идти не собирался. Но сегодня после обеда нежданно-негаданно заявился Александр и, глядя на него тихими, небесными глазами, сказал, что старуха просит прийти и поговорить. Степан возился с мотором, торопясь на реку, но когда увидел Александра и услышал от него новость, отставил срочные дела в сторону. Пока вытирал ветошью руки и отмывал их с мылом под умывальником, пока стягивал грязную робу и надевал чистые штаны и рубашку, Александр ходил за ним след в след и не спускал глаз, словно опасался, что Степан сейчас передумает и исчезнет. Появление Александра, с которым они не разговаривали с самой весны, да и виделись раза два-три, мельком, приглашение к Бородулихе – все это было странно и даже дико, но расспрашивать ни о чем не стал – раз зовут, значит, надо.

И вот он стоит перед широкой деревянной кроватью, на которой лежит Бородулиха, видит ее усохшие, вздрагивающие руки и чует сзади негромкое, но напряженное дыхание Александра.

– Никак Степа? – Голос у Бородулихи зашелестел, словно сухая бумага. Серые руки на красном одеяле дернулись и замерли, потом пальцы стали медленно подгибаться, сжимаясь в кулаки. – Ближе подступи, Степа, я на тебя гляну.

Он коротко шагнул вплотную к кровати и увидел лицо Бородулихи. Оно казалось расплющенным, щеки и виски глубоко запали, синие губы провалились, и только ноздри заострившегося носа широко раздувались, темнея на белом лице глубокими провалами. Дышала Бородулиха с тяжким присвистом, и в груди у нее хлюпало. Степан едва сдерживался, чтобы не отвернуться.

– Степа, – слабо позвала Бородулиха. Александр за его спиной задышал напряженней. – Степа, я быстро скажу, я тебе, сынок, одно скажу – накажи Бородулина, не дай ему жизнь наверху дожить. Ты можешь, я знаю, ты ему не поддался. Он меня всю жизнь топтал и взял, купил, как корову, за два мешка муки. Хряпнул, как палку через колено, я его всю жизнь боялась. Убить думала и боялась, а теперь смерть, теперь не боюсь. Прищеми его, Степа, не дай спокойно дожить. Я знаю как… – Бородулиха задохнулась, схватилась руками за хлюпающую грудь, и из глаз у нее выкатились слезы от напряжения, щеки и виски покрылись бисером пота.

– Настасья Ивановна, – Александр выступил из-за плеча Степана и наклонился над кроватью. – Я же говорил, вы же знаете…

Бородулиха напряглась, как струнка, и у нее прорвался голос, неожиданно твердый и жесткий.

– Я, Александр, все знаю. Не по-божески, скажешь? А людей губить, жизни топтать – по-божески? Самое это божеское дело – Бородулина прищемить. За меня, за всех, он и Петра сгубил…

Отдернула руки от груди, словно их обожгло, и сухими, горячими пальцами вцепилась в ладонь Степана, потянула его к себе ближе, и он, пугаясь влажных, расширенных глаз старухи, наклонился, ощутил запах немощного, больного тела.

– Я знаю как. Я все знаю. Слушай, Степа. Он по четвергам рыбу в город отправляет, какую скупил. За крутояром, в забоке, избушка там, в два часа ночи они приезжают. И рыбу отправляет, и барахло берет, раньше дома, а при тебе – там… Ох, Степа, Христом Богом молю, могла, на колени бы встала… Неужели ему ничьи слезы не отольются?

Она снова задохнулась, закатила глаза, страшно обнажив белки в тонких, красных прожилках, и слабо махнула рукой, подавая знак, чтобы уходили. Степан выскочил первым – сил уже не было оставаться в боковушке, освещенной жидким пламенем свечи. Александр догнал его только возле дома.

– Степан, подожди…