Гранат и Омела (СИ)

— Нет! Пожалуйста, нет! — Больше ему не удалось ничего из себя выдавить, так как ветер врывался ему в рот и запихивал все звуки обратно, и он давился невысказанными словами. Ни одно из которых ничего не изменило.

Симеон мертв.

Дамиан разрыдался.

А потом в оглушающей тишине услышал, как стучит ее сердце. Неровно, быстро, по-живому. В следующее мгновение на его плечо легла ее рука.

Рука убийцы.

Он сбросил ее, нервно дернув плечом, и враждебно, порывисто отстранился. С мучительной осторожностью распутал мех волка, не желая причинить ему боль, забрал четки и, дрожа, встал. Ладонь прожигали по-мертвенному холодные бусины. Кровь из свежей раны на ладони стекала по символу ватры игнис, раскачивавшемуся между пальцев, и с пронзительным стуком капала на землю.

Кап-Кап.

Кап.

Симеон мертв.

Его отец был мертв.

Настоящий отец, который воспитал его и придал смысл его существованию. Настоящий отец, который поддерживал и любил его. Настоящий отец, который верил в него больше, чем он сам верил в себя. Отец, которого он не заслужил, но которого он любил всей своей поганой душой.

И отец, которого он только что потерял из-за нее.

Дамиан поднял затуманенный взгляд на Авалон. Горячая неприязнь опалила его нутро.

Она не просто убила его. Она убила его вёльвством — подлым, гнусным, коварным способом, не дав и шанса выжить. Вырвала сердце Симеона одним рывком. Как и сердце Дамиана, в котором когда-то жило то бархатное чувство к ней, из-за которого он готов был предать свою веру. Себя. А поддавшись ему, оказалось, что предал только Симеона.

Во имя чего им вообще была дана такая сила?

Дамиан не понимал, откуда она взяла зерна граната и долго ли планировала убить Симеона. Горе туманило его мысли, и они достигали его разума медленно, по кускам. Или это было пожелание этой уродливой старухи, которая так повлияла на наставника в последнее время? Был ли это их вёльвский сговор?

Авалон что-то говорила, но он не разбирал слов. Он даже не смотрел на нее, чувствуя, что проваливается в пучину горя. В ушах грохотала ярость, по щекам текли горькие слезы. Его все больше накрывало полное осознание смерти Симеона — непреодолимой и непоправимо окончательной. В груди — там, где раньше было сердце Дамиана и где находился Симеон, — теперь осталась только разъедающая пустота.

Сжав четки до онемения в пальцах, Дамиан уткнулся в сжатый кулак лбом, будто в ноги храмовнику, принимающего исповедь, и забормотал молитву:

— Великий Князь мира сего, упокой душу усопшего раба твоего, моего отца, наставника, Падре Сервуса Храма, Симеона Эюзби, и прости ему все согрешения и порочные деяния, вольные или невольные, и даруй ему место в чертогах твоем за изобильным столом, где нет боли, печали и слез, но жизнь и радость длится бесконечно.

В этих привычных словах Дамиан нашел прочную опору, которая не дала ему потеряться в обволакивающей пустоте горя. Ухватившись за свою веру, он встал и несколько раз глубоко вздохнул, пытаясь справиться со жгучим чувством боли. Он не мог бросить Симеона в такой важный момент и предать его еще раз. Он должен был отдать отцу последние почести: сжечь его на священном омеловом костре. Только так его дух мог воспарить над бренным телом и попасть в огненные чертоги Князя.

Покачнувшись и едва держась на ногах, Дамиан, словно одурманенный, огляделся. Черный дым рассеивался, и на поляну боязливо возвращались выжившие. Многие несли ведра, другие — лопаты, кто-то — сколоченные на скорую руку носилки. Сквозь шум в ушах он услышал стоны раненных, рыдания, тихие пересуды, шум ветра в кронах деревьев, скрип ведерных дужек и ее голос.

— Варес? Варес, ты слышишь меня?

В голове Дамиана всплыли моменты их с Авалон близости, заставив его вздрогнуть от омерзения и стыда. А потом мысли снова затопило горе, и все воспоминания потускнели и растворились, как соль в горячей воде. Бросив взгляд на Вареса и убедившись, что он без сознания, но дышит, Дамиан выхватил топорик у проходящего мимо мужчины и схватил его за грудки.

— Тронете его, и я выпотрошу каждого в этой деревне.

Отшвырнув ошалевшего мужчину, Дамиан отправился в лесную чащу. Он потерял понимание времени, пока блуждал в ночи в поисках омелы. Звериные тропы извивались темными змеями под его ногами, но благодаря волчьему зрению и слуху он различал все, что происходило в тенях. Шуршание мышей под кустами, шевеление ужей, практически бесшумные взмахи совиных крыльев, писк лисицы, — лес стал объемным, живым местом, в котором даже ночью жизнь не останавливалась. В отличие от жизни Симеона.