Гранд

 Согласно стандартам,
 минимум десять комнат,
 чтобы в каждой их них можно было
 нарушить хотя бы одну из заповедей
 или лучше – несколько сразу,
 на последнем этаже,
 поближе к Господу Богу,
 без угрызений совести, но само собой –
 с пятизвездочным отпущением грехов
 и вопросом, почему
 он позволил лично, чтобы сначала вдвоем,
 а потом – опять в одиночестве.
 У Господа Бога
 усталые глаза.
 Он должен следить,
 как бы не ошибиться
 при раздаче
 ключей от комнат,
 и еще убирать покои:
 от кусочков вранья,
 от остатков любви.
 А сильнее всего у него мерзнут руки,
 когда он касается постели,
 которая помнит ДНК
 одной-единственной слюны.
 Тогда он закрывается в номере
 с видом на небо,
 чтобы не видеть вины,
 и молится
 с такой же силой,
 с какой хочет достичь
 так называемого совершенства [3].

И тогда Никита пробудится от своего молчания и несколько раз вздохнет, а Тамара скажет, что «польский просто отвратителен», но это будет неправда, потому что, даже если бы стихотворение было прочитано по-французски, оно все равно было бы «отвратительно», хотя Тамара и утверждает, когда не находится во власти своей болезненной зависти, что «на самом деле вся культура корнями уходит во Францию». Леонид, скорее даже фанатичный, нежели ортодоксальный в своей приверженности церкви, крайний русский националист и в то же время необыкновенно талантливый композитор, прекрасно играющий на пианино, в свою очередь, страшно возмутится и произнесет: «В Польшу?! Боже милосердный, смилуйся над нами! Да ты там не выдержишь долго, Люба. У закомплексованных поляков русофобия записана в каждом гене. У них Россия виновата даже в том, что Христа распяли. Половина из них считает, что Христа распяли потому, что он был поляком. Этот народ, наверно, самый большой антисемит в Европе. Им кажется, что наша Красная армия их не освободила, а наоборот, лишила свободы. Поляки просто зациклены на своей якобы исключительности. Все, все до единого должны на какое-то время оказаться запертыми в дурдоме. И ты хочешь туда, к ним? Ты убежишь оттуда, Люба, быстрее, чем сейчас тебе кажется, тебе обрыднет польская притворная демократия. И вообще разве можно прожить без России?!» А она ему тогда ответит, что «Россию можно взять с собой в самолет, а жить при этом можно где угодно. Россия всегда внутри тебя. И ты, Леонид, как истинный россиянин, должен это знать…»

Все это она услышит после третьей бутылки армянского коньяка, что в Сибири по большому счету вообще не считается. Правду в Сибири говорят только после седьмой бутылки. И то не подкрашенного коньяка, а чистейшей как слеза, холодной водки.

* * *

Горничной она стала не сразу – довольно много времени прошло.

За визой ей пришлось ехать поездом в Москву – почти три с половиной тысячи километров в одну сторону, то есть больше сорока семи часов езды. В Новосибирске, третьем по величине городе России, нет польского представительства. Есть болгарское, немецкое, даже киргизское, а вот у богатой Польши на это денег не хватает. А может быть, это вопрос, связанный с польско-сибирской травмой. Люба не была уверена. В любом случае, долгая дорога имела одно преимущество – Люба наконец прочитала Конвицкого, которого каким-то странным образом почти не разбирали на занятиях. Она выписала в библиотеке и взяла с собой в дорогу четыре его книги. «Малый Апокалипсис» показался ей излишне драматичным, неправдоподобным и слишком конъюнктурным. Да и вообще по-настоящему понравилось ей у Конвицкого только «Вознесение».

На свое рабочее место в Сопоте она заступила действительно в понедельник – только спустя два месяца после разговора с приятным французом, когда она развеселила и слегка взволновала этого молодого очкарика из отдела кадров. Первую неделю ей было позволено жить бесплатно в «Гранде», потом она переехала в маленькую комнатку частного дома на окраине города. Дом принадлежал старушке, муж которой много лет назад работал в отеле. О том, что старушка ищет квартиранта, Любовь узнала случайно, от одного бродяги.