Гранд-отель

То, что в Крингеляйне есть кураж, — чистейшая ложь. Трусит он, как собака, — страх, только дикий страх испытывает Крингеляйн перед новым необычным развлечением. Он не хочет лететь, совсем, совсем не хочет. Он хочет вернуться домой, скорей домой — нет, не в Федерсдорф, но все же домой, в семидесятый номер с мебелью красного дерева и атласным пуховым одеялом, ему бы поглубже зарыться в постель, а вовсе не лететь на аэроплане.

Когда Крингеляйн тронулся в путь, решив найти на этом свете настоящую жизнь, впереди маячило нечто туманное и неясное, однако вместе с тем мягкое, удобное, с подушками, бахромой, оборочками, со множеством богатых украшений и узоров: мягкие постели, полные тарелки, пышные женщины — нарисованные на картинах или живые. Теперь же, когда Крингеляйн почувствовал, что такое жизнь, когда он, как ему кажется, поплыл по главному течению жизни, все вдруг стало иным: от него все время что-то требуется, в ушах свищет резкий ветер, надо прорываться сквозь стены смущения и барьеры риска, чтобы выпить одну-единственную сладкую и пьянящую каплю жизни. «Полет… — думает Крингеляйн, — со мной это бывало во сне». Снилось же ему вот что: Крингеляйн стоит на возвышении в зале ресторана Цикенмайера, слева и справа — хористы из певческого общества, Крингеляйн поет соло. Он слышит свой приятный тенор, он берет высокие ноты, все выше и выше поднимается его голос, еще, еще выше. Все получается очень легко, без малейших усилий, это чистая, легкая и вполне понятная Крингеляйну радость. Но вот он поднимается к самой высокой прекрасной ноте и, взяв ее, взлетает ввысь. Облака играют, аккомпанируют Крингеляйну, снизу на него смотрят хористы, а он кружит под потолком зала и затем летит уже совсем один, и вокруг ничего, совсем ничего нет, и только в самом конце он начинает понимать, что все это ему снится и что надо возвращаться назад, в супружескую постель, где спит Анна — сорокалетняя сварливая и неряшливая баба. Падение с высоты и пробуждение были ужасны — Крингеляйн закричал в темной душной комнате с маленькими оконцами, со шкафами, провонявшими средством против моли, с маленькой, давно погасшей железной печью, на которой стоит кастрюля с водой.

Крингеляйн щурится. «Полет…» — думает он и заставляет себя вернуться из воспоминаний на летное поле в Темпельхофе. И здесь всюду такие же яркие краски, как на автостраде и в районе радиомачты, — желтый, синий, красный и зеленый цвета. Вверх к небу вздымаются странные башни, все тут строгое и простое, на асфальтовой площадке по ту сторону барьера серебрится пыльный ветер, тени облаков быстро бегут по летному полю. Маленький самолет, на котором Крингеляйну предстоит лететь, уже готов к полету, вокруг него хлопочут трое мужчин, мотор гудит, вертится пропеллер, как-то несерьезно вертится… Под невысокие колеса шасси подложены камни, серебряные ребристые крылья самолета дрожат. На поле садятся другие железные птицы, их встречает хриплый вой сирены — так в Федерсдорфе в семь часов утра воет фабричный гудок. И может быть, все это тоже только сон? Какие-то люди садятся в самолеты, тяжелые на земле, легкие в воздухе: в серебряные — из железа, золотистые — с крепкими деревянными крыльями и большие белые — с четырьмя несущими плоскостями и тремя бешено вращающимися пропеллерами. Летное поле так огромно, так удивительно спокойно, все люди здесь стройные, загорелые, веселые и немногословные, они одеты в просторные костюмы и плотно сидящие шлемы. Только у самолетов есть голоса, они, как большие собаки, хрипло лают, набирая скорость на поле.

Откуда-то подходит Гайгерн вместе с пилотом, вежливым господином с кривыми ногами бывшего офицера-кавалериста. Гайгерн, похоже, здесь частый гость, все его знают, все с ним здороваются.

— Сейчас начнется, — объявляет он.

Крингеляйн, который уже знает кое-что о том, что Гайгерн имеет в виду, говоря «начнется», страшно напуган. «Помогите! — думает он. — Помогите! Я не хочу лететь». Но он ни за что не скажет этого вслух.

— Мы уже стартуем? — великосветским тоном осведомляется он, гордый тем, что впервые произнес необычное слово.

И вот Отто Крингеляйн сидит в тесной кабине, пристегнутый ремнями к удобному кожаному креслу, и стартует прямо в серо-голубое весеннее небо. Рядом с ним Гайгерн, который тихо насвистывает, — это успокаивает окончательно растерявшегося Крингеляйна.