Граненое время

Еще до увольнения в запас он подумывал над тем, что ему придется делать дальше. Идти в ДОСААФ не хотелось: это все равно, что от высшей математики возвращаться к четырем действиям арифметики. Когда ему предложили отдел кадров, он отказался наотрез (еще не хватало, чтобы возиться с анкетами!). Можно было, наконец, пойти внештатным инструктором в горком. Но, во-первых, само слово «внештатный» не нравилось Павлу Фомичу Витковскому, и, во-вторых, не его это дело. Нет, партработника, даже и внештатного, не получилось бы из него, Витковского. И он обрадовался, узнав, что знакомый генерал из штаба округа решил отправиться в Сибирь, директором совхоза. Эта идея показалась ему столь привлекательной, что он немедленно послал заявление в Москву. Ждал ответа с нетерпением, как тридцать лет назад, когда поступал в кавшколу зеленым пареньком. Вызов пришел через полмесяца. В Москве он сказал: «Не мемуары же мне писать на сорок восьмом году жизни. Пусть пишут гипертоники, а я еще немного поработаю». Ему предложили «географию на выбор». Он остановился на Урале. Почему? Трудно сказать. Возможно, приглянулось это громкое название совхоза — «Гвардейский». Или, может быть, потому, что Сибирь была связана для него с тяжелыми воспоминаниями. Так или иначе, а в Алтайский край он не поехал, не говоря уже о Краснодарском крае, который считал сплошным курортом (ехать так ехать подальше от Черного моря). Еще в пути Павел Фомич услышал по радио о своем новом назначении. Он выслушал это сообщение, прочитанное диктором с чувством, и приосанился, как в те дни, когда его имя частенько мелькало в приказах Верховного Главнокомандующего. Прошлая слава, опережая его, настраивала на воинственный лад. Но какие новые победы ждут отставного генерала впереди? С этим смешанным чувством удовлетворения и глухого беспокойства и сошел он с поезда в степном городе, откуда предстояло добираться уже на машине до целинного совхоза...

Проводив Захара взглядом до его коттеджа, Витковский позвонил технику-строителю и распорядился выдать огороднику Терентьеву лесоматериалы.

«Весь в братца», — думал он о секретаре парткома. Тот прошлый раз настоял на своем, и машины совхоз так и не получил со стройки. Теперь этот тоже, выходит, настоял на своем. Брат брату головой в уплату. С этим, может быть, даже потруднее, чем с тем. Тот идет напролом, и лобовые атаки отбивать попроще. Этот действует куда деликатнее, с улыбочкой, с шутками-прибаутками. Первый случай, когда сегодня открыто решил припугнуть, а то все убеждает, агитирует. Привык агитировать. До отказа набит одними прописными истинами. Играет в демократию, вместо того чтобы укреплять дисциплину твердой рукой. Ну, ничего, ничего, пооботрется в совхозе. Пусть его единокровный командует на стройке, помыкает всеми там как хочет, но он, Витковский, не Братчиков.

Однако почему же он все-таки уступил сегодня. Откуда у него-то, Витковского, эта внутренняя слабинка? Раньше он ее за собой не замечал. Ну, Братчикову, в конце концов, простительно: он еще на фронте привык служить под началом у Синева. Но ведь ты-то сам знать не знал этого бывшего секретаря райкома, а отступаешь шаг за шагом. И что это за племя такое синевское, что повело себя после войны слишком уж свободно? Да ну их к дьяволу, братцев-демагогов!..

Витковский вышел на крыльцо, чтобы успокоиться немного.

Оранжевое солнце не спеша закатывалось за лиловую тучу, висевшую над степью, которая едва просохла после вчерашнего дождя. Мутно-желтые ручьи солнечного света, не успев соединиться, исчезли в глубоких ущельях пасмурного неба. Завтрашний день не сулил ничего хорошего.

Ему вдруг захотелось сегодня же, сейчас увидеть Наталью Журину, — в последнее время он не раз удивлялся этому порыву. Сунул в карман запасную коробку папирос и вышел из дома. «Газик» долго не заводился, и, когда он выехал, начинало уже темнеть.

Хорошо, что в степи нет ни регулировщиков, ни дорожных знаков. Павел Фомич развил скорость до восьмидесяти километров, догоняя ошалевшего от света фар тушканчика. Наконец, тот вильнул в сторону. Тогда он сбавил ход, закурил.

Павлу Фомичу казалось, что он хорошо знает Журину. Это было тем более странно,что встречались они очень мало и говорили о ничего не значащих вещах. Покойную жену, Юлию Васильевну, так и не удалось понять до конца, она была ему не то что бы чужой, но безразличной, а рядом с Журиной он испытывал — впервые в жизни — состояние душевного уюта.

Однако, что он ей скажет, бесцеремонно явившись в ее дом поздно вечером? Не объясняться же в любви ни с того, ни с сего, как объясняются теряющие голову молодые люди.